Полет сокола - [19]

— Лучше убил бы, — пробормотал Сент‑Джон, отводя взгляд. — Надо было сказать Типпу.

Угроза не испугала ее. Робин, не вставая с колен, привела одежду в порядок.

— Убирайтесь! — почти выкрикнул он. — Идите к себе в каюту.

Она поднялась и медленно двинулась к трапу.

— Доктор Баллантайн! — окликнул капитан.

Робин оглянулась. Сент‑Джон стоял у двери в лазарет с ключами в одной руке и железными наручниками в другой. — Не советую рассказывать брату о том, что вы обнаружили. — Голос капитана звучал ровно и холодно. — С ним я не стану церемониться… Через четверо суток придем в Кейптаун, а там — делайте, что хотите. Только до тех пор не раздражайте меня. Вам так больше не повезет.

Она смотрела на него, чувствуя себя маленькой и беспомощной.

— Спокойной ночи, доктор Баллантайн.

Робин спрятала брюки и рваную рубашку на дно сундука, смазала мазью ушибы и забралась в койку. В дверь каюты постучали.

— Кто там? — спросила она задыхаясь, не успев еще толком перевести дух после ночных переживаний.

— Сестренка, это я, — послышался голос Зуги. — Кто‑то проломил Типпу голову, вся палуба в крови. Посмотри, пожалуйста.

В душе девушки вспыхнуло дикое первобытное торжество, которое трудно было подавить.

— Сейчас.

В кают‑компании ждали трое: Зуга, второй помощник и Типпу. Капитан отсутствовал. Гигант сидел на табурете полуголый, в одной набедренной повязке, на шее и плечах блестели потеки черной запекшейся крови. Второй помощник прижимал к окровавленному черепу комок грязной ваты. Робин сняла импровизированный тампон с раны, и обильное кровотечение возобновилось.

— Бренди! — скомандовала доктор.

Будучи горячей поклонницей учения Дженнера и Листера, она ополоснула крепким напитком руки и инструменты, погрузила в кровавое месиво кончики пинцета и стала пережимать поврежденные сосуды. Типпу не шелохнулся, даже не изменился в лице… Робин по‑прежнему ощущала в душе мстительное языческое ликование, никак не совместимое с клятвой Гиппократа.

— Надо промыть, — объявила она и поспешно, пока не вмешалась совесть, плеснула крепкого бренди в открытую рану.

Типпу продолжал сидеть неподвижно, как резной божок в индийском храме, будто не чувствовал жгучей боли.

Перетянув сосуды шелковой нитью, доктор выпустила ее концы наружу и принялась зашивать рану, туго стягивая края аккуратными стежками, так что на гладкой коже черепа вздувались острые бугорки.

— Когда сосуды зарастут, я вытяну нитку, — объяснила она. — Швы можно будет снять через неделю.

«Пациент настолько равнодушен к боли, что не стоит тратить на него запас опия», — решила Робин, которой все еще владели нехристианские чувства.

Типпу взглянул на нее, подняв круглую голову.

— Ты хороший доктор, — произнес он торжественно, и Робин получила урок, который усвоила на всю жизнь: чем сильнее слабительное, чем противнее лекарство, чем болезненнее операция, тем сильнее впечатление, которое производит врачебное искусство на африканского пациента.

— Да, — повторил Типпу, подкрепив слова значительным кивком, — ты чертовски хороший доктор.

Гигант протянул руку и раскрыл ладонь, в которой лежал скальпель, оставленный Робин в трюме «Гурона». С бесстрастным выражением помощник сунул его в застывшую руку девушки и со сверхъестественным проворством выскользнул из кают‑компании. Робин растерянно смотрела ему вслед.

«Гурон» мчался на юг — корабль легко взрезал бегущие валы Южной Атлантики и откидывал их в сторону, оставляя позади длинный пенящийся след. Теперь клипер сопровождали нарядные морские птицы с желтым горлом и черными ромбами вокруг глаз. Они появлялись с востока и парили за кормой, с резкими криками ныряя за объедками с камбуза. Иногда из воды высовывали усатые морды тюлени и с любопытством наблюдали, как величественный парусник рассекает острым носом волны. Сверкающая голубизна моря пестрела длинными извивающимися плетями морского бамбука, оторванного от береговых скал штормами, частыми в этих неспокойных водах. Все эти признаки указывали, что берег близко, прямо за восточным горизонтом, и Робин день за днем проводила долгие часы у левого борта, глядя вдаль в надежде хоть одним глазком увидеть землю, вдохнуть ветер, напоенный сухим пряным ароматом трав, угадать облака африканской пыли в великолепных закатах, полыхающих огнем и расплавленным золотом. Однако курс, выбранный капитаном Мунго Сент‑Джоном для последнего перехода к Столовой бухте, не давал такой возможности.

Как только капитан появлялся на юте, Робин спешила вниз, стараясь не встречаться с ним взглядом, запиралась в каюте и скучала там одна. В конце концов брат заподозрил неладное. Он много раз пытался выманить ее наружу, но Робин неизменно прогоняла его, не желая отпирать.

— Все в порядке, Зуга, мне просто хочется побыть одной.

Все попытки брата разделить одиночество ее бдений у борта Робин встречала сухо и резко, доводя его до бешенства и вынуждая уйти.

Робин не разговаривала с Зугой, боясь, что случайно проболтается про зловещее содержимое трюма и тем самым навлечет на брата смертельную опасность. Она не сомневалась в его благородстве и храбрости, но была уверена, что Мунго Сент‑Джон предупреждал ее всерьез. Чтобы защитить себя, он убьет Зугу своими руками — Робин видела, как капитан владеет пистолетом, — или подошлет среди ночи первого помощника. Нет, Зуге нельзя ничего говорить, пока корабль не прибудет в Кейптаун — или пока она не сделает то, что должна.