Полет на спине дракона - [182]

   — Молись за ненавидящих тебя, — усмехнулась Дорагинэ.

   — Ну-ну, тише, с таким не шутят. Не говори, чего не знаешь, — строго перебила меркитку Суркактени. — Смирением и страданием, Никтимиш, проложишь дорогу, угодную Небу. Твой Орду — первенец, чего боишься? — сделала она экивок как бы невзначай и снова заговорила как ей должно: — В каждой новой душе, волею Господа воссиявшей в этом кровавом мире, отблеск Мессии. Надежда, что отринет и он тенеты земные. Не должно ненавидеть его лишь из-за чрева нечистого, его породившего. А о том помнить должно, что сказал Мессия, услышав: братья и мать стоят за дверями дома и желают видеть Его.

   — За чем? За... дверями? — запуталась Дорагинэ.

   — За пологом юрты, — терпеливо пояснила Суркактени. — А изрёк он то, что и запомнить пора: «Кто матерь Моя? И кто братья Мои? И, указав рукою своею на учеников Своих, сказал: вот Матерь Моя и братья Мои». А коль отринул даже Иса чрево, его породившее...

   — Не понимаю я, — растерялась Никтимиш.

   — Было Всевидящему Несторию: «У Бога нет матери». Нет матерей и у истинных праведников. Бату, как и Орду, — сын мужа твоего, а не плод нечистого чрева. Вот о чём помнить должна христианка. А осияет ли над этим младенцем Небесная Благодать или пойдёт он сорной травой в огонь — от твоих забот зависит. Более ни от чьих. Все дети Джучи — твоя паства, твоя слава и твои упущения.

Суркактени говорила для всех, на будущее. Не для этой тугоумной овцы. С ней она потом потолкует отдельно, на понятном языке.

Строгая царевна оглядела собрание. Все поняли? Ничего, не все — так повторим. Много раз повторим. Недалёк тот час, когда в семье рыжего Чингиса будет много внуков. Её христианский долг — вырвать чистые души младенцев из языческих тенёт. Тогда победа чёрных служителей Тенгри над её народом обернётся поражением. Она сделает то, чего не смогли сабли багатуров. Она сумеет пройти путём Мариам Магдалины.

«Что это во мне, гордыня... или пламя страсти», — одёрнула себя молодая хатун. Монотонные жалобы сестры заставили её очнуться.

   — Джучи всё время на войне. Орду не воспитывал, не лез, до того ли? — жалобно загнусавила Никтимиш. — Я сделала, что могла, легко ли было?

   — И за то воздастся тебе...

   — Но к своему отпрыску эта линялая лисица не позволяет приблизиться.

«Ещё бы, конечно, не позволяет. Я бы тебя, убогую, и котлы чистить не допустила, — ухмыльнулась про себя жена Тулуя и вслух сказала: — Ничего, ты поняла главное. А главное — не переносить оправданную неприязнь к одержимой бесами хунгиратке на её невинного сына. Больше от тебя, несчастная, ничего пока не требуется».

Привычно воздев руки к Небесам, молодые женщины спешно пробормотали «Абай-Бабай» и стали расходиться. Когда боголы, опасливо оглядываясь на хозяйку, уже сворачивали войлок, Суркактени-беги коротко, приказом бросила:

   — Задержись.

Ей подчинялись беспрекословно, как нойону. Старшая жена Джучи отделилась от группы, смиренно подошла к сестре.

   — И всё же не понимаю, что мне забот до этого Бату? — недовольная, что ею помыкают, взбрыкнула Никтимиш.

   — А голову тебе для чего Создатель к плечам прирастил? Хурут жевать? Джучи — старший сын, ему верховным наследником быть, так?

   — До того много трав пересохнет, — вздохнула Никтимиш.

   — Мудрый судьбу заблаговременно готовит, глупый — вослед бежит. Пешком скакуна не догонишь. Твой сын Орду даром что малолетний. Он старший в роде из колена внуков. Все к нему присматриваются, все тебя холят-лижут. Он — забота нашей общины, её надежда. — Суркактени остановилась, чтобы медовые слова успели осесть на глухих ушах, и безжалостно резанула: — Но тебя и ненавидят, разве не знаешь?!

   — К-кто? — шарахнулась Никтимиш.

— Язычники. Джучи — их человек, бесам куренья возносит. Уке — монголка из рода жены Темуджина... тоже язычница. А великий Чингис не спешит обращаться лицом к Кресту. Не так?

   — Да я...

Жена Тулуя снисходительно хмыкнула:

   — Сидишь в семье, как утка линялая в камышах — не взлететь, так ещё и крякаешь. Бату — сын язычницы. Пока не было его, чем зацепились бы враги. Теперь не то. Что им нужно, подумай?

   — Н-не знаю, — совсем запуталась перепуганная Никтимиш.

   — А надо бы знать. Им выгодно, чтобы ты на Уке и на Бату дурной собакой бросалась. Чтобы он от тебя, — а заодно и от Креста — с раннего детства шарахался, а уж там — найдётся кому утешить. А ну как перестанет Темуджин с общиной нашей заигрывать? Сейчас он бунта боится, в силу не вошёл, а войдёт, что сделает? Если победят служители Тенгри, что предпримут, не знаешь?

   — У-у, — стала заикаться Никтимиш.

   — Раздавят пальцем вас обоих, и тебя, и Орду твоего.

Суркактени вдруг стало жалко эту бедную недалёкую женщину, угодившую в ханши, как просо в ступку, ведь и не спрашивал бедолагу никто. «Зря разговор затеяла, не по кибитке груз. Надо самой шевелиться». Повинуясь порыву, царевна вдруг обняла чуть не плачущую сестру:

   — Ну всё, всё, прости меня. Я уж больно строго. Но не ссорься с ними, дружи. Не открывай волкам дорогу в кораль.

...Кто же думал в те годы, что эта самая Уке — как будто бы соперница — станет союзницей. Кто же думал, что совет не восстанавливать против себя Бату — данный из простой осторожности — обернётся благодарностью и будущей дружбой. «Не ссорься с ними — дружи», — это было сказано, чтобы верней соперницу сгубить, а вышло иначе. Из дружбы показной расцвели тюльпаны дружбы настоящей.