Полет на спине дракона - [172]

Союзником оставался Ярослав, у которого вышколенное войско, за которым — богатства Новгорода. А если всё-таки поддержит Фридрих... ох, не поддержит.

Удар получился внезапным, но такое можно было просчитать. Огласили указ матери Гуюка регентши Дорагинэ (явно без сына не обошлось). Князь Ярослав немедля должен ехать в Каракорум. Настойчивое приглашение написано было мягкими словесами и полно прозрачных намёков на великие милости, ожидающие князя в столице империи «за помощь в войне».

Пришлось Ярославу — хочешь не хочешь — ехать в Центральную Орду. Если ослушаешься — это стало бы даже не вызовом, а прямым неповиновением. Ссориться с быстро набиравшим силу Гуюком — безумие.

Хитрый урусутский князь ходил понуро, изображал озабоченность и недовольство, но не ликовал ли внутри? Такая ли уж это была для Ярослава обуза?

Бату ночей не спал, чесал огрубевшим пальцем щёку. Думы его были не сладкими. Ярослав — воин, он ненавидит папистов, так вот они — воюй. Конечно, Бату щедро его одарил (впрочем, права на это не имея), но Гуюк сейчас пообещает честолюбивому князю нечто большее, чем власть над Русью (например, добрый кусок завоёванных в будущем Вечерних земель). Когда Бату был джихангиром, Ярослав имел все резоны с ним считаться, а что теперь? Не закружится ли у Ярослава всегда трезвая его голова. А ведь закружится...

Нужно ли быть великим мудрецом, чтобы понять: Ярослав (со всей мощью своих сбережённых сил) его предаст, примет в этом противостоянии сторону Гуюка.

Так или иначе, но у Бату выбора нет. Ничему он помешать не в силах. Сиди и жди — чем обернётся поездка в Каракорум князя, которого сам же усилил, сдержав данное когда-то слово. Слово — оно важнее сиюминутной выгоды.

Так-то оно так, но сдержит ли Ярослав своё?

В таких-то думах и застал хана освобождённый из рязанского полона Олег. Их встреча — после долгих кружений — наконец состоялась. Но поздно, слишком поздно. Евпраксию уже не воскресить, Рязань не вернуть. Говорили они наедине, по-тюркски. Бату вставлял и русские слова, которые узнал за эти годы — урусутский язык он тщательно учил с толмачами.

Бату и Олег Рязанский. 1243 год

Наверное, выглядил Олег после ласковой темницы далеко не богатырём... Потому его затравленный взгляд был истолкован Бату не совсем верно.

   — Не смотри ты на меня глазами раненого лося. Зла тебе на меня не за что держать. Гуюк все эти годы — первейший мой враг. Кто я был тогда под Рязанью твоей? Джихангир — кусачий пёс на цепи... из тех псов, кто не самые верные.

Олег поднял голову, глаза Бату светились добродушным лукавством:

   — А знаешь ли, как мужественно ты погиб?

   — Я? — совсем потерялся князь от этого лукавства, неуместного на лице повелителя, как слово любви в устах Вельзевула... Привыкший к подобным выходкам Гуюка, способного в любой миг сменить гнев на милость, он обжёгся об одно лишь слово «погиб».

«Значит, всё-таки смерть, всё-таки...»

   — Ваши рязанские улигерчи-сказители уже позаботились о твоей судьбе, коназ. Ты мужественно погиб тогда под Пронским, разве не помнишь? Я дохнул на тебя «огнём мерзкого сердца своего» и повелел «дробить тебя ножами острыми». Каган Гуюк предложил бы не расстраивать твой добрый народ, не лишать его красивой небылицы... и удавить тебя прямо здесь...

Он выдержал паузу — это была последняя проверка. Князь сжался, но не задрожал.

   — Я не Гуюк, но всё-таки расстрою твоих сказителей. Я злой, потому живи. И ещё мы тогда, в той войне, посекли всех «рязанских пискупов», такое у вас поют, — добавил хан, — хотя, как мне помнится, епископ был один, да и тот сбежал. А про соборы будут говорить — не верь. Подожгли их ваши сами, с собою вместе.

Олег поднял глаза в недоумении, не оправдываются ли перед ним?

   — Не веришь, так знай: согласно Ясе, я должен был спасать, а не палить храмы чужих богов. — В Бату поднимался пафос от слова к слову, будто перед войсками вещал. — По мне, так всё вперекор надо делать: безвинных людей щадить, а соборы ваши хищные как раз и выжечь дотла.

Он замолчал, вспоминая подробности того штурма.

   — А и с храмами, если по чести сказать, наших христиан против ваших еретиков как было удержать? Никакая Яса не в подмогу. Латыны вон тоже чужие храмы жгут при случае, особенно те, что с крестами, да не на их папский лад. Где христиане меж собой дерутся — никакие «моавитяне» с «тартарами» не спасут. Не так? А и то сказать, — разошёлся Бату, — когда ваш великий хан Ярослав Мудрый (коего ваш древний епископ Иларион «ханом» величает) на Киевский стол взошёл, что было?

   — Что было? — глухо повторил Олег.

   — Плохо летопись чел, а мне читали... «Погоре церкви» от вашего Ярослава, вот что было... — Хан вздохнул. Этот всплеск оправданий его утомил. Он продолжил тихо: — Чем я хуже Ярослава? Тоже ханом звался, тоясе Русь собираю и князей мирю, «аки младеней сущих». — Про «младеней» Бату вставил по-русски, не по-кумански. — Говорю тебе сие не исповеди ради. Что мне ваша исповедь. А чтобы знал, как наветам противиться. А то знаю я ваших, знаю. Но за писания противные мнихов не трогаю пока, цени.

Резвясь, Бату не спускал с Олега глаз, следил за его лицом. Потом вдруг из многословного, почти беспечного — стал вдруг серьзным и жёстким.