Полет на спине дракона - [168]

Олег и Гневаш. 1241 год

   — И что потом?

   — Как татары ворота открыли и на прясла позалезали, надел я тихонько татарскую бронь, шелом, сапожки с мертвеца-жука натянул и ринулся в город... Тут уж не зевай.

   — Это то есть как, «не зевай»?

   — Да по мне, княже, что рязанцы, что татары. В Рязани боярина знатного, гадюку, — он в порубе тайном хоронился — на верёвке притащил... Ещё тогда заприметили. А после вызывает Эльджидай-нойон. Полоняников градских предо мной поставили дюжину и саблю мне в руки — руби, мол, доказывай преданность. Что ж, порубил охотою, долго ли? Да и говорю: «Ежели что, так ещё давай. Сабля не каравай, сколь ни махай — острия всё столько же». Ихний толмач перевёл, засмеялись, взяли в сотню. После уж и в Козельске жёнок-детей рубали... и в Чернигове. А знаешь — мне в охотку, я ли хоровод затеял?

Рассказывал Гневаш всё это запросто, а Олег дивился. Слушает попутчика, где и подхихикивает ему, а неприязни, презрения, брезгливости вроде и нет. Видно, и вовсе сердце после гибели Евпраксии замёрзло... В иные-то времена таких, как Гневаш, и взглядом бы не удостоил. А с другого боку — лучшего слугу ещё поискать. Он на охоту, и состряпать, и от лихих людей раза два уберёг, вовремя заметив.

   — Я, ежели кому служу, то честно, — похвалялся парень.

Понял, глядя на него, князь, чем ум от смекалки отличается, только вот смекалка тогда оказалась мудрее ума.

На привалах Гневаш налегал:

   — Надо бы нам, княже, сразу к Батыю податься, по то и выручил я тебя.

   — Отчего к Батыю? — удивлялся князь.

Гневаш между тем не терялся:

   — Ему ныне рязански али ещё какие князья законные в самый раз. Пошто так? А оттого, что Гуюк — враг ему первейший. Значит, князей по всем городам захочет Батый от себя утверждать. Это, стало быть, пока в Каракоруме суматоха да власти делёж. — И, заглядывал Гневаш молодому князю в глаза нахально, без тени смущения: — Не тушуйся, княже, проси грамоту на Рязань... Ингварь-то, что на Рязанском столе ныне, Гуюков подпевала. Так гнать его, и войска хан даст, ей-ей.

   — А ты? Тебе какая с того печаль? — уже не удивляясь «державной» хватке бойкого Гневаша, устало бросал Олег.

   — А я у тя ближним человеком буду али гридней воеводою, а то и в бояре. Вот те крест — не пожалеешь.

«Мальчишка... в чужой крови до ворота рубахи, а всё равно мальчишка, чудно», — думал князь, глядя на него. У самого же были другие задумки о будущем. Власти не хотелось — пустое это всё. А жаждал он узнать всё доподлинно о гибели Евпраксии. Потому рок, нетерпеливый и упрямый, как вол, напористо гнал его домой, в Рязань... Вернее сказать, в тот Новый Град, что спешно возводился её уцелевшими погорельцами совсем в другом месте.

Однако нетерпение и тоска — советчики никудышные. В Новой Рязани всё было ой как непросто, и этого молодой князь знать не мог.

Старший брат Олега Ингварь отсидел в Чернигове нашествие, отчего — единственный из князей — оказался и живым, и не в плену. А в дальнейшем повёл он себя неосторожно и глупо. Вернувшись на пепелище, устроил молебен в честь «радости» избавления от «безбожного царя Батыги», и вообще, плясал на животе уснувшего льва с такой весёлой беспечностью, будто сей лев уже мёртв.

Вообще-то это была давняя традиция Рязани — радоваться нынешнему без думы о грядущем. Привыкшая жить от разорения к обдиранию и не мечтать о другой, лучшей, доле, рязанская земля таких князей понимала лучше дальновидных.

Понятное дело — всё сразу стало известно Бату. Сначала джихангир подумал — это урусутская неспособность понять зимою, что придёт весна. Вот ведь глупец этот Ингварь! И вправду поверил, что монгольское войско пронеслась по Рязанщине как тупая гроза и сгинет в других землях.

Сперва монголам было не до распоясавшейся Рязани. Они, истекая кровью (не только хашара, но и своей собственной), штурмовали польские и венгерские замки. А там сопротивлялись, не в пример Руси, отчаянно. Потом на уставшие от бесконечных боев плечи обрушилась нежданная смерть великого хана Угэдэя, и грозная империя вляпалась в междуцарствие в не самое подходящее время.

В Каракоруме ханша Дорагинэ — вдова Угэдэя и мать Гуюка — удержать власть не сумела. Тщательно оттачиваемая ещё со времён Чингиса пирамида принуждения досталась откровенным шкурникам во главе с пленной персиянкой Фатимой. И началось.

Этого не ожидал никто, по сложно переплетённой паутине интриг стали гвоздить неуклюжей, но мощной булавой. Без толку, без разбору. На завоёванных просторах воцарилась откровенная продажность.

Вот тут-то и несториане — из тех, что когда-то так много сделали для укрепления власти «величайшего из людей» — и монгольские ветераны, и приверженцы пронырливого Юлюя Чуцая добрым словом помянули мягкого, добродушного, предсказуемого Угэдэя.

Плохо стало всем. Кроме Гуюка, который решил, что настал его звёздный час.

Такое творилось в Коренном улусе, но беспечный Ингварь Ингварьевич обо всё этом не ведал, строил себе Новую Рязань и радовался, что не осталось у него соперников — все от сабель татарских полегли. И не думал, что иные из соседей видели в этом свою будущую выгоду. Каждый мнил, что Рязань в новой схватке за власть на их чашу весов довеском упадёт.