Полет на спине дракона - [151]

Кроме нахлынувшей на князя законной неприязни в этой круговерти чувств были, конечно же, и простая человеческая обида и разочарование. Этого-то Боэмунд и добивался.

Гордые, угловатые в своей чеканности слова (выскочившие наружу, как заснувшая не вовремя стража) в обстановке официальной были бы твёрдым решением Ярослава-князя. Такое — переиначить невозможно. Иное во время застолья, где эта неуместная гневная отповедь выражала обиду Ярослава-человека.

Но высказанная обида желает быть успокоенной. Тут надо действовать быстро. Пока не дошло до трезвеющего ума, что обижаться-то не на что. Не на маску же, в которую облачился твой враг.

Лицо Боэмунда приняло самое искреннее, самое беззащитное выражение, на которое он только был способен. Боэмунд заговорил быстро как заклинание, заговорил таким тоном, каким парень уверяет девушку, что вовсе не заглядывался на её подружку.

   — Мой хан не ищет рабов, что в них проку — это товар, а не живые люди. Он ищет друзей. И, поверь, не желает зорить Бату твои земли. Больше того, если ты придёшь на помощь своему брату, — мы погибнем. У нас просто не хватит сил на войну с вами. И ты своими же сапогами растопчешь великое будущее. — Гость резко, как ударив витнем застоявшегося коня, вдруг изменил тон: — Но помни, Ярослав, ангелы никогда на являются одному избраннику дважды. Их крылышки очень неж ны и не любят грязных подошв.

Князь слегка опешил. Признаваться врагу в отсутствии нужных для борьбы против него сил — это очень странно. Кто же, вторгаясь в чужие земли, лепечет о своей слабости? Что-то было не так.

   — Какое же у меня великое будущее? — прищурился хозяин.

   — Держать в руке своей всю Русь, всю Русь от Киева до лесов мордовских, — спокойно высказал гость незамысловатые чаяния хозяина.

   — Уважил ты меня, Ахмед, насмешил. А что твоему хану останется? Кости? — Ярослав не скрестил свои мутные уголья-очи на точке меж бровями, но Боэмунд и без того закачался на воображаемых волнах неумолимой реки.

Важно было то, что не пропало желание у Ярослава спокойно говорить дальше. Причём уже знал он, кто перед ним.

Отчаянно барахтаясь, Боэмунд невпопад выпалил заготовленное:

   — Все мы не вольны в поступках своих. Ты — не самодержец, и хан мой — лишь простой полководец великого Кагана. Он не хочет твоей земли — желает свободы себе.

   — Уж больно ты вёрток, говори яснее, — увеличил силу течения князь.

Что-то Боэмунд делал не так, потому что отчуждение, казалось, снова нарастало. О Боже, что сейчас было совсем неуместно, так это усталость. Совсем вдруг стало непонятно — кто кого выводит на чистую воду, кто кого искушает? В первый раз в жизни Боэмунд не почувствовал своего превосходства и испугался всерьёз. То, что он пытался дальше лопотать, не влезало ни в какие доспехи. Что бы он ни выкручивал, всё получалось безнадёжно, сбивчиво.

   — Яне зря именно к тебе пришёл... У нас — общие враги, так почему бы нам не стать друзьями? А помощь скоро понадобится тебе, ох скоро.

Лазутчик неожиданно для себя вытер со лба холодный пот, чего уж точно делать нельзя ни под каким видом.

   — Ну, говори, — на глазах трезвел князь.

И вдруг на Боэмунда что-то снизошло...

Отбросив уловки, он рассказал всё без утайки — о себе, о Бату, о тех смешных и горьких причинах, которые привели Боэмунда в эти палаты. Он так, оказывается, устал лгать, что теперь наслаждался возможностью говорить одну только правду, и ничего больше. «Вот та наживка, на которую ловят народ христиане всех стран, — жажда исповеди». Только сейчас глотал крючок сам рыбак.

Похоже, этот князь неплохо читал по лицам. Кривляться перед ним было не только противно и, может быть, даже опасно.

   — Да, Ярослав, я слуга Бату, но не слуга монголов. Это не одно и то же.

   — Твой Бату — изменник? — всматривался в мнимого святого князь.

   — А братец твой, Георгий, когда латынам через монахов угорских сведения про монголов пересылал — не предупреждал ли, не укреплял более страшных врагов? Это ли не измена? А когда булгарских беженцев во Владимире привечал — это ли не измена? Ведь за укрывательство врагов мы, монголы, мстим. Булгаров пожалел — через то своих не сберёг. О чём он думал тогда? Как ни живи — чему-то всегда изменяешь? Ни на одну кочку ногой не наступив, болото не перейти. Так ли, княже?

   — Да, это так, — опустил глаза Ярослав, — всё правда...

Бату и Боэмунд. 1238 год

Давая отдых войскам (кроме отрядов, рыскающих по окрестностям за сеном), джихангир медлил с выступлением. Боэмунд опять, как уже бывало, пропал, и Бату привычно тревожится.

Через неделю главный лазутчик привёз ожидаемые сведения. Оказалось, не зря Бату сдерживал поводья.

   — С Георгием Всеволодовичем мириться нельзя. Это всё равно что тушить жиром костёр... Мало нам Гуюка и Бури?

   — Не мало, можно и выплюнуть, но при чём тут Гюрга?

Боэмунд задорно тряхнул отросшими космами:

   — Будем друзьями этого самого Гюрги — больше ни с кем не сговоримся. Мир с ним — это мир с прокажённым... И его не спасёшь, и у самого кожа отвалится.

   — Неужели с ним всё так безнадёжно?

   — Спешил, коня едва не загнал. Всё думал — не вытерпишь, будешь с Гюргой про «габалыки» сговариваться. А он меж тем на том лишь держится, что и враги разобщены.