Полет на месте - [58]

Но он продолжал: «Погоди — что самое характерное: состав Государственной канцелярии очистили за считанные недели. На месте остались бухгалтеры, курьеры и я. В августе, когда новая конституция вступила в силу и вся структура изменилась, во дворце появился — и уже в качестве не премьер-министра, а Председателя Совета Народных Комиссаров — Лауристин. Барбаруса переместили с Вышгорода в Кадриорг, в административное здание, да-да, Председателем Президиума Верховного Совета. Он взял меня с собой. Разумеется, как чиновника-распорядителя, а не как советника. О том, как я стал советником, он, по всей вероятности, ничего не знал. Мои функции были почти те же, что и на предыдущей работе. Только посетителей у нас было маловато. Пожалуй, четверть по сравнению с тем, сколько людей приходило к премьер-министру. И преимущественно другого пошиба люди. Разного рода просители-пролетарии. Чтобы себя обелить — соседей очернить. И кстати, весомых личностей, министров, народных комиссаров et cetera я там не видел. А вот в ч е р а ш н и х деятелей — не густо, и все же, против ожидания, много. Добивались места, покровительства, пособия. Ты спросишь к т о? Ах, оставим имена! И вообще, ничего интересного там не было. Кроме того, что — как я тебе уже говорил — когда партия начала манипулировать результатами голосования при выборах в парламент, Барбарус воскликнул: «Дорогой Паэранд, неужели вы ничего не понимаете? Хотя откуда вам знать? Месяц назад я тоже ничего не понимал. Думал, к о е-ч т о мы все-таки сможем сделать. Теперь-то я знаю: ничего, решительно ничего мы не сможем!» Бывало, когда он приглашал меня сесть за другой конец своего президентского стола, он задумывался, потом вздыхал и задавал вопрос: «Эх — кабы знать, откуда на моем столе появляются эти речи, которые я должен произносить перед эстонским народом…»

До сих пор не могу понять, где его искренность начиналась и где кончалась. Потому что д о л ж е н же был он ощущать существование Центрального комитета и НКВД за своей спиной.

Одним словом, я проработал в Кадриорге почти год. Как чиновник-распорядитель Председателя Президиума Верховного Совета. У него бывали редкие минуты полуоткровенности со мной. Но обычно — розоватая, озабоченная, и чем дальше, тем более озабоченная улыбка… Пока я не помог ему сесть с его маленьким чемоданчиком в автомобиль — помнится, это произошло 15 июля 41-го. Я даже не знаю, когда его супруга последовала за ним. Мы отправились на Балтийский вокзал — на заднем сиденье два молодчика из Госбезопасности, кругом город в военной неразберихе. Немцы были уже в Пярну и почти вышли на Эмайыги. И Барбарус должен был съездить в Ленинград — подготовить таллиннскую эвакуацию. Но обратно уже не смог выбраться.

Так что позволь мне между делом рассказать о своей личной жизни. Желающие написать про Барбаруса в Эстонии или хотя бы в Кадриорге еще найдутся, быть может. А про жизнь Улло Паэранда не напишет больше ни одна душа».

Он вспоминал: «Итак, начиная с какого года по следам твоих вопросов я перескочил на политику? С тридцать восьмого? Да нет же — гораздо дальше — то есть, наоборот, ближе. Уже рассказал о том, как в конце тридцать восьмого, накануне Рождества, Рута с моей помощью уехала в Стокгольм. Что в феврале 39-го я ходил с пятью розами свататься к Лии. И получил отказ… — (Кстати, мне показалось, что Улло говорил об этом все еще с легким напряжением в голосе — да-да в 86-м году, — с легким напряжением в голосе и чуточку громче, чем нужно.) — И представь себе, даже этот отказ не оторвал меня от Лииной юбки. То есть я все еще был в ее руках. Потому что до юбочной стадии дело не дошло.

Ну, мы за год до того ездили с Рутой в Кивимяэ к ее однокласснице Лилли. Уж не знаю, стала бы Рута тащить меня с собой, если бы знала, что к Лилли я чувствовал влечение, и тянуло меня к ней тем сильнее, чем больше я это осуждал. Сия Лилли была видная девушка, тип Джоан Кроуфорд, только с более грубыми чертами лица и, как вскоре выяснилось, шлюха по призванию. Между прочим, отец Лилли, маленький, прыщавый, плохо выбритый человек, владевший двумя весьма приличными домами в Кивимяэ — в одном из них они и жили, — всегда носивший черный с карминно-красным кантом мундир железнодорожника, производил впечатление типичного мелкого буржуа, но на поверку оказался первым «красным», которого я встретил в жизни. Когда я впервые пошел с ним в кладовку — у него там всегда стоял металлический бидон с домашним пивом, — он дал мне четыре коричневые глиняные кружки и позвал с собой набрать пивка, а там вдруг начал костерить Пятса и Лайдонера. Ни с того ни с сего. Правда, полушепотом, но весьма отборными словечками. Не столь уж оригинальными, как потом выяснилось, ибо эти же самые слова мы находили через три года в газетах. Однако первоначально они действовали оглушающе. Угнетатели. Кровопийцы. Живодеры, готовые содрать три шкуры с трудового народа. При этом наливал в кружки пиво, подносил их по очереди ко рту и смахивал тыльной стороной руки пену с усов. Так что когда я впоследствии сталкивался с пролетарской агрессивной лексикой, то десятилетиями на экране моего сознания возникали отнюдь не какие-нибудь там приличествующие случаю чахоточные, измученные лица идеалистов, доведенных несправедливостью до отчаяния, а циничные откормленные красные рожи при мундирах с пивной пеной на усах.