«Ты вроде бы и с работы ушел. Эти две ситуации как-то связаны одна с другой?..»
«Нет. Второе отделение. Комната 76».
Он положил трубку. Или ее вырвали у него из рук. И я спросил у себя — то единственное, что в то время могло прийти в голову: не стоит ли каким-то образом за всем этим КГБ? Совершенно очевидно, что стоит. Я, правда, не знал, был ли Улло как-то связан с движением охраны памятников старины, — на позапрошлой неделе слет представителей клубов охраны памятников старины в Тарвасту был запрещен. Так основательно запрещен, что все опустевшие ржаные и пшеничные поля со следами уборочных комбайнов, не говоря уже о картофельных полях, два дня были полны собирателей картофеля в новеньких синих робах. И по лесным рощам бродили «ученые-энтомологи» — с сачками на плече и автоматами под курткой. Тем более приходило на ум связать с КГБ пребывание Улло там, где он совершенно неожиданно очутился.
Через полчаса я был на месте. Больничный парк такой же идиллический, как и сорок с лишним лет назад, когда я летом 1943-го в первый и покуда последний раз прошел по нему в поисках психиатра доктора Вийдика, который обещал проконсультировать меня по части уклонения от легиона-СС. И который после консультации устроил для меня беглый обход больничных отделений. В отделение тяжелобольных он меня не водил, и посему самое тягостное впечатление оставили не серые, изможденные, тупые лица, увиденные в палатах, а контраст между свежестью парка и духотой палат. Но больше всего поразило то, как были врезаны дверные ручки, на них можно было нажать, но за них нельзя было ухватиться…
76-я во втором отделении оказалась приличной одноместной палатой. Я подумал: небось Лайза для него устроила. Похоже, они тут с ним весьма вежливы. Что по тем временам отнюдь не было в порядке вещей. Вот и бдительная сестра, проводившая меня в комнату Улло, деликатно прикрыла за собой дверь.
Улло сидел или нет, все-таки лежал, на железной койке, покрашенной в белый цвет. На нем была серая больничная рубашка. Байковое одеяло откинуто. На меня глядел человек с неузнаваемо серым лицом, слегка потным, причем несмотря на то, что забранное решеткой окно настежь открыто и в палате температура раннего ноябрьского утра, так что я прежде всего сказал:
«Давай я первым делом закрою окно…»
«Ага, закрой. Чтобы мы смогли поговорить».
И я отметил в испуге: еще одна мания преследования. Еще одна фантазия слежки. Невероятно, что это случилось именно с ним…
Я закрыл окно — Улло сказал: «Но потом снова его открой. Я не намерен тут киснуть».
«Хорошо… — я сел на табурет. — Прежде всего, почему ты ушел с работы?..»
«Надоело».
«А как ты сюда попал?»
«Сам явился».
Улло странным образом вообще не сидел при советской власти. Так что я не был уверен, пародировал ли он практикуемое десятки лет в советских тюремных документах издевательство, заключавшееся в том, что везде, где заключенный должен поставить свою подпись о том, что он препровожден тогда-то и туда-то, ему было велено писать вместо Меня доставили — Явился… А может быть, в ответе Улло не было и тени пародии.
«Что с тобой?»
«Отравление».
«Почему же в таком случае ты здесь?»
«Отравление дает осложнение на психику».
«И какое у тебя отравление?»
«Исходное вещество — ацетилен».
«Но ведь это было двадцать лет назад?! К тому же ты работал в противогазе?..»
«Без противогаза я бы умер уже двадцать лет назад».
«Но ведь ты уже двадцать лет не имеешь дела с ацетиленом?!»
«Это аккумулирующийся яд, который при известных химических условиях, так сказать, взрывается».
«Что значит — при известных химических условиях?..»
В эту минуту кто-то постучал в дверь и в палату вошла та самая бдительная сестра, которая препроводила меня сюда. В руках у нее был поднос с дымящейся миской каши. Улло чуть ли не в ярости завопил:
«Нет! Нет! Нет! Оставьте нас хоть на минуту в покое!!» — И я должен признаться, что именно этот его вопль и эта его беспомощная ярость пробили корку моей невнимательности, обнаружив, каким же больным и физически слабым он на самом деле был. Сестра — они ведь там ко всему привыкли — улыбнулась дружелюбно и, повернувшись ко мне, сказала:
«Попробуйте вы тоже с ним поговорить. Нельзя же так. Он вторую неделю совсем ничего не ест. Если продолжит голодовку, придется начать его искусственно кормить. Это же ему самому будет неприятно. Попробуйте с ним поговорить…»
Улло махнул рукой, чтобы сестра вышла за дверь, и обратился ко мне:
«Посмотри, плотно ли закрыта дверь».
Когда я проверил дверь и Улло убедился, что она действительно закрыта, он вдруг быстро выдвинул ящик своей тумбочки, что-то выхватил оттуда — это была школьная тетрадка в синей обложке — и сунул мне в руку:
«Положи в карман!»
«Что это?» — я сложил тетрадь пополам и сунул во внутренний карман.
«Мое приложение — к твоим запискам. Дома прочти. И делай с ним, что хочешь».
Я спросил: «Послушай — что ты имел в виду, сказав, что ацетилен при известных химических условиях — взрывается?»
Он ответил шепотом и раздраженно, может, даже нарочито:
«Что ты все выспрашиваешь. При смешении с известным газом».
«Что это за газ такой?»
