Полет «Феникса» - [3]

Самолёт снова дёрнуло, и кто-то в шутку вскрикнул, ещё кто-то засмеялся.

Сержант Уотсон, сидевший позади своего офицера, рассматривал его худую вытянутую шею. На ней была розовая потёртость между воротничком и тем местом, которое ещё не успело окрасить солнце после вчерашней стрижки. Эта шея, размышлял Уотсон, годится для пули. Он уже давно думал об этом, и сама мысль доставляла ему удовольствие. Можно в полной безопасности разглядывать чью-то шею — всегда успеешь отвести взгляд, если человек обернётся. Никакого риска нарваться на ответный огонь. Можно все время держать его под прицелом. Этот ублюдок уже два часа как мёртв. Это помогало. Сильно помогало.

Насытившись сладостью победы, Уотсон осмотрелся вокруг и подумал, что охотно навсегда расплевался бы с армией, смешался с толпой таких вот парней, разоделся бы в гражданскую одежду, как у них, — джинсы и туфли какого хочешь цвета, клетчатую рубаху и все такое, — а какие деньги, должно быть, они гребут… у каждого золотые часы величиной с будильник, а в карманах паркеровские ручки! Некоторые загребают по двести монет, да ещё раз в три месяца ездят домой на целый месяц за счёт компании… об этом и думать невыносимо. И никаких над тобой выскочек-офицеров, этаких отцов-командиров, свысока поглядывающих на тебя как на сопливого трущобного мальца. Этих проклятых Харрисов.

Он снова прицелился в красно-белую полоску на шее и дал пару коротких очередей — для разрядки.

Кепель, юноша-немец, рассматривал в пожелтевшем иллюминаторе своё отражение, вслушиваясь в беспрестанный шорох песка. Позади него молчал техасец. В телеграмме было сказано «срочно приезжай», и он по-разному раскладывал в уме эти слова, пока они не потеряли всякий смысл.

Сидевший в хвостовой части Кроу не пытался перебраться поближе. Робертс не шевелился вовсе. Между ними шёл торг.

— Послушай, ты легко купишь себе другую в следующий раз.

Он почти доставал до лица Робертса длинным заострённым носом, тыкаясь в него, как в кокосовый орех.

— Ты и сам можешь с таким же успехом.

— Я же сказал, у него день рождения.

— У него будет ещё много дней рождения.

Робертс держал руку на пуговице куртки на случай, если обезьянка попытается выпрыгнуть. Со стороны это выглядело так, будто Кроу при первой возможности собирается выхватить обезьянку. Он не представлял, как Кроу со всеми его кремами, лосьонами и тальками выдержит близкое соседство с беднягой Бимбо. Дома все будет хорошо: если раз в день её купать с мылом, то, говорят, и лучший друг ничего не унюхает. Но до той поры…

— Двадцать монет, но это последняя цена, Роб!

— Не продаю.

— Ты что, глухой? Двадцать! Ты сможешь на эти деньги купить новенький тепловоз, десяток вагонов и целую гору путей. — Он знал, что Роб любитель игрушечных поездов, да и самому ему они нравились.

— Я и так все это куплю, — ухмыльнулся Робертс. Чек на пятьсот фунтов был отправлен в его местный банк вперёд.

— Если бы мне предложили двадцать монет за блохастую вонючку вроде этой — к тому же полудохлую, это видно по запаху, — я бы схватил их и убежал.

Сидевший рядом Белами с интересом наблюдал за длинным носом на остром личике. С Альбертом Кроу он познакомился больше пяти лет назад, когда оба были двадцатилетними юнцами, только что приехавшими с зеленой Англии ковырять в поисках нефти горячую земную кору, потому что за это платили хорошие деньги, и ещё потому, что загар на коже, пальмы, грациозная поступь верблюдов — все это было прямо из легенды. Хасси Мессауд… Эджелех… затем далеко на юг вместе с бурильщиками, прибывшими отовсюду; французами, американцами, греками, итальянцами, англичанами, так же, как они, заочно влюбившимися в само слово «Сахара» и люто возненавидевшими её вместе с неизбывным пеклом, во все концы света уходившим прямо от их посёлка. Сахара — величайшая в мире открытая тюрьма со стенами из песка толщиной в сотни миль и до самого неба высотой.

Вот где оба они получили воспитание, он и Альберт; и все эти пять лет почти не было случая, когда бы он не видел перед собой это клювоподобное личико с острыми, все замечающими глазками.

— Двадцать монет, — повторил Кроу, — включая блох и все остальное.

Машина резко накренилась, затем выровнялась. Тилни вскочил с сиденья и двинулся по проходу.

— Не нравится мне это, — сказал он. Хорошенькое мальчишеское личико на минуту утратило своё обычное пустое выражение: он был явно напуган. Кроу озабоченно осматривался. Желтизна иллюминаторов стала гуще. Теперь песчинки били по стёклам, как мелкий гравий.

Тилни шагнул в проход, открыл дверь переборки и, игнорируя запрет «не входить», просунул нос в отсек. Он дважды прокричал свой вопрос, прежде чем лётчик его услышал.

— Послушайте, шкипер, как мы будем садиться в этом аду?

Таунс смерил его взглядом и ответил:

— Так же, как полмиллиона раз, когда тебя ещё на свете не было. С той стороны двери ты увидишь надпись. Прочитай её внимательно.

Промолчав, Тилни хлопнул дверью. Моран закрыл за ним задвижку. Тесный лётный отсек был весь залит желтоватым светом.

Прежде чем выйти из строя, правый двигатель кашлянул не больше двух раз. Таунс автоматически включил максимальную тягу левого мотора, потом зафлигировал правый пропеллер. Казалось, нет никакой защиты от этой загустевшей пелены. Жиклёры забило, и не было смысла пытаться снова запустить двигатель.