Полемика Хабермаса и Фуко и идея критической социальной теории - [5]

С начала 70-х гг. тема власти становится центральной для Фуко, который вводит различие между археологией знания, раскрывающей конститутивные для истины правила исключения в дискурсах, и генеалогическим прослеживанием властных практик, определяющих исторически изменчивые условия значимости дискурсов. Роль разоблачения разума археолого-генеалогическое предприятие может выполнить лишь постольку, поскольку оно само строится на иных предпосылках, нежели модерные гуманитарные науки. Поэтому Фуко подчеркивает методологическое своеобразие генеалогической историографии, идею которой он заимствует у Ницше. Фуко хочет преодолеть (а) характерное для модерна презентистское сознание времени: следует покончить с наделением привилегированным статусом современности, которая выделяется под давлением проблемы ответственной встречи будущего и которая нарциссически связывает себя с прошлым. Фуко открещивается от историографии, которая не способна оторваться от своей исходной ситуации и фактически используется для фиктивной стабилизации идентичности, которая на деле расщеплена. Поэтому генеалогии следует доискиваться не единого происхождения, а случайных начал дискурсивных формаций, анализировать фактическое многообразие историй происхождения и тем самым разлагать мнимую идентичность самого историографического субъекта и его современников.

Отсюда следует (б) методическое требование прощания с герменевтикой: генеалогия служит не пониманию, а разрушению и рассеиванию той взаимосвязи истории воздействий, которая мнимо связывает историка с предметом, с которым он вступает в коммуникацию лишь затем, чтобы в нем снова найти самого себя. Герменевтический аппарат служил редукции сложности, которую интерпретатор приспосабливал к самому себе и подчинял своему собственному провинциальному горизонту понимания. Напротив, генеалогист подходит к археологически раскопанным документам “извне”, чтобы объяснить их происхождение из случайных схваток, поражений и побед.

Основные понятия философии субъекта определяли не только присущий модерному историческому сознанию способ доступа к предметной области, но и само понимание истории. Поэтому Фуко хочет (в) покончить с глобальной историографией, которая неявно наделяет историю макросознанием. История в единственном числе должна снова быть расформирована, и не просто в многообразие нарративных историй, а в плюрализм беспорядочно всплывающих и снова погружающихся в небытие дискурсивных островов. Первым делом критического историка является растворение ложных непрерывностей: он не выстраивает никаких телеологических взаимосвязей, не интересуется масштабными каузальностями, не стремится к синтезам и налагает запрет на принципы прогресса и эволюции.

Вместе с тем, в фукианской генеалогическом предприятии, как считает Хабермас, налицо глубокое противоречие между декларациями и фактическим положением дел. Употребление опорного для генеалогии понятия власти характеризуется систематической двусмысленностью: “А именно, с одной стороны, оно обретает невинность дескриптивно применяемого понятия и служит эмпирическому анализу технологий власти, который в методическом плане не слишком отличается от функционалистски действующей и исторически ориентированной социологии знания. С другой стороны, понятие власти сохраняет … также и смысл конститутивно-теоретического основного понятия, который только и придает эмпирическому анализу технологий власти его значение критики разума и обеспечивает генеалогической историографии ее разоблачающее действие”[16]. И именно эта систематическая двусмысленность объясняет, но никоим образом не оправдывает то парадоксальное сочетание позитивистской установки и критического притязания, которое отличает работы Фуко. Он на деле предлагает внутренне несогласованную позицию “трансцендентального историзма”, парадоксально совмещающую провозглашенный номинализм с латентным трансцендентализмом. Возникновение и исчезновение дискурсов генелогист объясняет при помощи бесчисленного многообразия событий и одной-единственной базовой гипотезы: единственное, что остается неизменным в этих процессах рождения и смерти, есть власть, которая в бесконечной череде анонимных побед выступает под все новыми масками. “То, что прежде должна была совершать синтетическая сила трансцендентального сознания для единого и всеобщего универсума предметов возможного опыта, этот синтез ныне разлагается в бессубъектной воле власти, действующей в случайных и неупорядоченных восхождениях и нисхождениях (Auf und Ab) дискурсивных формаций”[17].

Таким образом, власть у Фуко выступает как трансцендентально-историческое основное понятие историографии, ориентированной на критику разума. Однако эта позиция не открывает выхода из рамок философии субъекта уже потому, что само понятие власти почерпнуто из репертуара этой философии. В соответствии с основополагающими представлениями последней, субъект может установить отношения к миру в принципе лишь двух типов: когнитивное, регулируемое истиной суждений, и практическое, регулируемое успехом действий. Власть есть то, чем субъект в рамках практических действий воздействует на объекты. При этом успех зависит от истинности суждений, на которых основывается план действия: власть зависит от истины. Эту зависимость власти от истины Фуко, как считает Хабермас, не долго думая, переворачивает в зависимость истины от власти. Благодаря этому власть уже не должна основываться в компетенциях субъекта познания и действия — она становится бессубъектной. Но понятийной стратегии философии субъекта не удается избежать простым переворачиванием в отношении между ее основными понятиями. Поэтому все апории, которые Фуко ставил в вину философии субъекта, вновь обнаруживаются в его основном понятии власти, позаимствованном у этой философии.