Полдень, XXI век, 2010 № 11 - [29]

Я в порядке…

Они удивительно скучны. Одинаковы. Изучают меня. Смотрят на мои внутренности через свои компьютерные штуки. Высасывают из меня жидкости и утягивают их потом в свои комнатушки для последующего изучения… Эти люди не вызывают ни симпатии, ни желания поговорить. Я ни разу не видел как они едят, зевают или смеются. Или, потягиваясь, стонут, жалуясь о том, как они хотят домой. Не травят анекдотов, не шлепают противоположный пол по задницам… Они только смотрят на меня и пишут. Ученые.

Я иду по этому коридору уже невесть какой раз по счету, но не могу забыть тот день, когда я шел здесь впервые. Трудно забыть то, что постоянно циклически повторяется.

Каждый раз после того, как я просыпаюсь на белой койке реабилитационной палаты, мне дают время на отдых. Вокруг меня тысячи разных датчиков и лампочек. Некоторые из них шумят. Иные что-то шепчут… Иногда мне снится, что это шепот любимой или шелест речных волн. Сон всегда болезненный и от этого очень яркий.

В тот раз, когда я проснулся здесь впервые, я испытал шок. Страх неизвестности. Сейчас мне все равно: эта комната мне как родная. Окон нет, потолок светится белым. Все в комнате тоже белое и матовое. Мерзко.

Потом меня кормят. Мясо, овощи, сыр, фрукты, картофель и чай… Все отдает синтетикой. Теперь я уверен, что это искусственно сделали специально для меня, чтобы еда соответствовала той, которую я ел в своем родном времени. Еду вкатывают на тележке двое в белых халатах. На их лицах озабоченность. Потом мне снова дают отдохнуть. Все вопросы игнорируются, а я слаб даже для того, чтобы дернуть за рукав… Я ем и сплю, пока эти их датчики не покажут им, что я окончательно пришел в себя.

Первый раз я приходил в себя долго. Глупо описывать ощущения человека, проснувшегося после эвтаназии неизвестно где. Когда в голове еще слышно эхо от нежного дыхания смерти. Это теперь мне не страшно, ведь я умирал множество раз. Но тогда-то я умер впервые…

Все карты раскрываются, когда приходит человек в бороде и в очках. Это руководитель проекта. А проект — это я.

Каждый раз этот человек представляется мне Смитом Сандерсом… Мне уже трудно не крикнуть ему: «Привет, Смит!» прежде, чем он представится. Но этого делать нельзя, иначе я выдам себя, и они обо всем догадаются. Поэтому каждый раз я разыгрываю из себя человека, который оказался в этой комнате впервые. Актер из меня препаршивый, но адские ощущения, с которыми я прихожу в себя, делают свое дело, и в результате я похож на новорожденного… Сколько раз я говорил с ним! Я могу повторить его слова с ним в унисон: «Zdravstvui, Daniel» со всеми нюансами его буржуйского акцента, которым он коверкает русский язык.

Врачи и ученые, они всегда обращаются сразу на «ты». Это дает почувствовать их власть над тобой. У них, и правда, всегда есть эта власть, потому что мы являемся лишь материалом для их работы. Они проникают в тебя своими инструментами, копошатся там. Разъединяют и соединяют обратно проводки, шестеренки… А потом запускают тебя и смотрят, как ты функционируешь, как шуршат в тебе новые детальки… Эта их власть делает тебя маленьким и нежным, умещающимся в ладони, когда ты просыпаешься на койке после длительного беспамятства, и тебе говорят откуда-то сверху: «Здравствуй, имярек»…

Нет… Со мной не тот случай. Смит Сандерс может улыбаться в дебрях своей бороды сколько угодно и сколько угодно может смотреть на меня глазами, полными отеческой доброты, словно папа Карло, созерцающий своего деревянного голема. Нет. Я не тот случай.

Я стараюсь вести себя как в первый раз: отдаюсь его медицинской власти, изображаю беспомощную жертву и умоляю объяснить мне, где я нахожусь и что случилось…

Смит мягко предупреждает меня о том, что информация, которую мне предстоит услышать, может травмировать меня. Вызвать стресс. Он спрашивает меня: готов ли я это услышать? Ясен пень, Смитти. Расскажи мне об этом снова. И он рассказывает.

Смит говорит, что сейчас в этой палате, в железном коридоре и, скорее всего, во всем мире идет 2522 год. Потом Смит делает паузу в ожидании моей реакции. Я делаю вид, что не верю. На самом деле мне плевать. Мне даже не любопытно — какое оно, будущее? Будущее — это комната, в которую все хотят войти, но, войдя, не замечают ничего необычного. Есть только настоящее и предметы в нем. Неизменно повторяющееся настоящее и новые штуки, которым мы не удивляемся. Будущее всегда только в наших головах, это горизонт, которого нам никогда не достигнуть. Мне плевать, какой сейчас год.

Потом Смит напоминает мне, что я завещал свое тело науке. Да, я помню это. Когда я сделал это первый раз, то этим своим решением я обеспечил себе бессмертие. Урвал джекпот.

Смит сказал, что мое тело досталось институту криологии. Этот день трудно забыть. За окном был дождь. Я сидел в пустой квартире, пил пиво и смотрел телевизор. Под дождем от меня уходила моя любимая. В каждой ее руке был чемодан вещей, от которых она освободила квартиру. Мы расстались. Чертов ВИЧ… Я не мог сказать ей, что врачи обнаружили его днем раньше в моем организме, у меня просто не хватило духа сказать ей об этом. Вместо этого я рассказал, что изменил ей. И это тоже было правдой, хотя и не такой важной. Я отпустил ее от себя — такой я слабак… Она уходила под дождем с чемоданами в руках, и в ее крови, скорее всего, тоже был вирус. И скоро он будет у ее последующих любовников. Я не смог посмотреть ей в глаза и сказать, что она скоро умрет. Я не врач и не настолько циничен… Когда она ушла, я достал из холодильника пиво, плюхнулся на диван и включил телевизор. Там шла передача про замораживание тела. Подобное в моем родном времени могло претендовать лишь на роль некой фантастической фишки, не более. Заморозиться сегодня и разморозиться в будущем… То есть в ином настоящем… Это описывалось в фильмах, в книгах, в мультиках… Но оставалось фантастикой, а в действительности такого не было.