Полцарства - [14]

– Деточки, вы сидите прямо как сёстры у Чехова, тогда, в пожар, – сказал он, подсаживаясь к столу. – Вон как лампочка горит у вас уютно, и бутылка, смотрите, запылилась. Как будто её тогда и не допили, сто лет назад… – Он вздохнул и, коснувшись взглядом стенных часов, воскликнул: – Погодите! Это что же, утро? Почему никто не спит?

Кое-как его успокоили, уговорили поспать ещё в гостиной у Спасёновых, под присмотром. А уж утром переберётся домой.

Рассвет на исходе зимы неуютен. Нет в нём укромной темноты декабря. Синицы звенят, лезет сквозь шторы грейпфрутовое, не русское какое-то солнце, и уже следа не осталось от вьюги, так сладко укрывшей ночью липу и двор.

Утром, где-нибудь около семи, в дверь задолбил Пашка, щупленький парень шестнадцати лет, с хмурым взглядом и нестрижеными волосами, которыми любил занавеситься от лишних вопросов взрослых.

– Что с дедом? – шёпотом рявкнул он, движением плеч наезжая на сонного Лёшку. – Дед мой где?

– Дед у нас. А вот ты где шляешься? – встречно наехал Лёшка, имевший свои причины недолюбливать «мелкого Трифонова».

Выдали Пашке деда. Торопливо надев жилетку, всклокоченный и жалкий Илья Георгиевич посеменил в компании сурового внука через лестничную площадку к себе в квартирку.

– Почему не позвонил, что тебе плохо? Влом было кнопку нажать? Я тебе кто? – шипел подросток, бережно препровождая старика домой.

– Паша, ну а как бы ты ночью один через лес пошёл? Это мне только лишние волнения! – оправдывался дед. – Да ведь я и не один – со мной девочки, и Саня прибежал. Как собачка-то ваша? Жива?

Ася в пижаме, с шалью на плечах высунувшись из комнаты, слышала, как звенят ключи и стихает на площадке Пашкина ворчня. А когда легла, вдруг прошибло током: добрался ли Саня? Не убила его по дороге Маруся? Ринулась к телефону и с облегчением прочла эсэмэску: «Дома».

Этот принятый в семье отчёт о передвижениях друг друга Ася помнила с детства. Она и сама всегда звонила из института – доехала, пошла перекусить, выезжаю… Подружки смеялись: мол, что вы все друг друга пасёте! И Лёшка смеялся тоже, а порой ревновал. И теперь Асе вдруг стало жалко себя и брата, да и Софью тоже – как особо редкую, вымирающую породу душ. Она решительно выпросталась из мужниного объятия и пошла проверить, как там спят Софья и Серафима. Заглянула затем в пропахшую корвалолом гостиную посмотреть голубей на балконе – воркуют! Опять придётся сегодня мыть за ними перила. А в клетке уже проснулся и зашуршал наполнителем Серафимин хомяк Птенец. Все целы. Нет, не может такого быть, чтобы ангел выронил шар!

6

Кроме Гурзуфа, никого не осталось на свете, кто всерьёз тосковал бы о дяде Мише. Что касается Лёшки, он жалел о несчастном пьянице, как об одном из старых домов, чьё место займёт новодел. Невесело без него будет идти по переулку, замрёт воспоминанием сердце. Но такая жалость и в сравнение не шла с безутешным собачьим горем.

Осиротевший пёс лежал под мигающим светофором и плакал. Крупные, похожие на стеклянные шарики слёзы вытирал шерстяным кулаком, поджав когти, чтобы не оцарапать глаз. Именно по этому, вовсе не собачьему, жесту Лёшка догадался, что Гурзуф снится ему во сне.

Московское утро, нежное и старинное, наплевать, что бензинное, проникло сквозь шторы с дубовыми листьями, и Лёшка проснулся. Моргая, просеял сквозь белёсые ресницы солнечный свет и понял, что здоровье взяло верх над хандрой. Вчерашний морок закончился. Дяди Миши нет, но мы живём дальше. Эх, вот если бы поваляться часок-другой, растормошить Асю – тогда блаженство было бы полным. Ну уж ладно – пусть спит. А Лёшке пора собираться и топать на занятия младшей группы, учить шестилетних гавриков гонять мяч.

Если бы Лёшка был чутким хотя бы вполовину душевной чуткости Спасёновых, то, открыв дверь спальни, он понял бы: в доме творится нечто странное, опасное и героическое. Но, будучи человеком обычным, он увидел только, что мелькнувшая в коридоре Софья воодушевлена и волосы у неё дыбом. Ах чёрт, да это ж она дядю Мишу!.. Лишь бы хоть не посадили, а то им с Асей кранты – придётся воспитывать Серафиму! Поймав себя на этой не подобающей хорошему человеку мысли, Лёшка сконфузился и отправился на кухню – заесть смущение яичницей.

– Лёш, ты флешки моей не находил, зелёненькой? – спросила Софья, бледная, но бодрая. – И «мак» куда-то дели. Чёрт знает что! На один вечер нельзя оставить! Компьютер – это же не иголка! На столе журнальном лежал! Нет, ну куда дели-то? – возмущалась она, проносясь из кухни в гостиную и обратно.

Лёшка, естественно, не брал Софьиного компьютера и, тем более, флешки. Ему и вообще не было дела до коммерческих изысканий Асиной сестры. «Что там “мак”! Вот март – это да! – И он мельком глянул в окно: припотевшее стекло, как матовая линза, смягчало яркость дня. – Март – это круто. Или, если на “ма”, то ещё “Манчестер Юнайтед”, особенно когда интересный соперник!.. – думал он мимоходом, не неволя течение мыслей. – Капает вон! Всё небо протекло. Да что небо! Влага сочится прямо из воздуха! А в апреле начнется безумный свет. Ася в скверике пристроится рисовать. Пока зелени нет, и правда свет сумасшедший. Ну а в мае в Анапу с мелкими – двухнедельный спортивный лагерь. Конечно, и Ася возьмёт отпуск. Ася и море! Разве нужно человеку в жизни что-то ещё?»