Пол Келвер - [58]

Я пообещал.

— И нельзя думать только о славе и деньгах, Пол, — вдруг став серьезным, добавил он. — Деньги и слава — это, что ни говори, вещи приятные, и не верь тем лицемерам, которые говорят, что презирают их. Но если ты будешь писать только ради денег, — я тебе не завидую. Есть множество других, более легких способов зарабатывать деньги. Но, надеюсь, не только деньги влекут тебя?

Я задумался.

— Матушка говорила, — вспомнил я, — что это очень благородное призвание. И писатель должен гордиться тем, что умеет писать книги, — ведь они доставляют людям радость, помогают им забыть свои горести, и что писателем может быть только хороший человек — ведь плохой человек не может учить других.

— А у тебя получается быть хорошим, Пол?

— Я стараюсь, — ответил я, — да не всегда у меня выходит. Детям трудно быть хорошими. Вот когда мы вырастем, — дело другое.

Он улыбнулся, но на этот раз не мне, а своим мыслям.

— Да, трудно быть хорошим, пока не вырастешь. Вот когда мы все вырастем, дело другое. — Подобное замечание в устах седобородого господина звучало несколько странно.

— А что еще твоя матушка говорила о писателях, ты не помнишь? — сказал он.

Я стал вспоминать.

— Она сказала, что тот, кто написал великую книгу, величием своим затмит любого короля; что этот дар дается не кому попало, а лишь тем, кого отметил Господь, и что писатель не должен забывать, что он слуга Божий.

Некоторое время он сидел, задумчиво опершись подбородком о кисти рук, покоящихся на золотом набалдашнике трости. Затем он повернулся, положил мне руку на плечо и, глядя мне в глаза, сказал:

— Твоя матушка, Пол, очень умная женщина. Постарайся запомнить ее слова. Когда станешь взрослым, они выведут тебя на верный путь; и не слушай, что там болтают о литературе в гостиных.

Он помолчал, а затем спросил меня:

— А кого из современных авторов ты читаешь? Теккерей, Булвер-Литтон, Диккенс — знаешь таких?

— Я читал «Последнего барона», — похвастался я. — Я даже ходил в Барнет и видел ту самую церковь. А еще я читал мистера Диккенса.

— Ну и как тебе мистер Диккенс? — спросил он, хотя и было видно, что до мистера Диккенса ему и дела нет; он набрал камушков и, тщательно целясь, бросал их в воду.

— Мне он очень нравится, — сказал я; — Он так смешно пишет!

— Смешно? — переспросил незнакомец; от удивления он даже перестал швырять камушки.

— Ну, не всегда смешно, — объяснил я. — Но смешные места мне нравятся больше. Знаете, однажды мистер Пиквик…

— И дался вам этот мистер Пиквик, — пробормотал он.

— А вам он разве не нравится? — изумился я.

— Да не то что не нравится, а как-то надоел, — ответил он, — А матушке твоей мистер Диккенс нравится?

— Не всё. Когда он пишет смешно, то нет, — объяснил я. — Ей кажется, что местами он…

— … вульгарен, — перебил он, и в голосе его звучала досада. Именно это матушка и сказала. Но откуда он: мог это знать?

— Видите ли, — пояснил я. — Матушка у меня не из смешливых. Она даже отцовских шуток не понимает.

Он опять рассмеялся.

— А там где Диккенс не вульгарен, он ей нравится??

— Еще как! — ответил я. — Она говорит, что он может писать красиво, когда захочет.

Сумерки сгущались, Я опять спросил его, который час.

— Шестнадцать минут девятого, — ответил он, взглянув на часы.

— Жаль, — ответил я, — но мне пора.

— И мне жаль, Пол, ответил он, — Кто знает, может, еще и встретимся. До свидания. — И протянул мне руку. — А ведь ты так и не спросил, как меня зовут.

— Неужели? — удивился я.

— В том-то все и дело, — ответил он. — И это позволяет мне надеяться, что из тебя выйдет толк. Ты весь в себе, Пол, а это начало любого искусства.

Но имени своего он так и не назвал.

— Представлюсь в следующий раз, — сказал он. — До свидания, Пол! Удачи тебе!

И я пошел домой, У поворота я остановился. Он в еще сидел на скамейке и смотрел мне вслед. Увидев, что я обернулся, он помахал мне рукой, и я помахал ему ответ, а затем зашагал по дорожке, и вскоре кусты и ветки деревьев скрыли его из виду. На землю опускай туман, слышался хриплый голос служитёля «Парк закрывается! Парк закрывается!»

Глава X

В которой Пол терпит кораблекрушение и гибнет в пучине морской .

По иронии судьбы отец умер в день своего рождения. Мы не хотели верить, что рано или поздно наступит конец, и не сразу поняли, что конец все-таки наступил.

— Он спит, — сказала матушка, тихонько выходя из спальной. — Вчера Уошберн дал ему снотворноё. Не будем его беспокоить.

За завтраком мы разговаривали почти шепотом — дом был маленьким, стены тонкими, и любой громкий звук легко проникал сквозь эти дощатые перегородки. После завтрака мы, ступая на цыпочках, опять пошли в отцовскую спальню. Матушка, стараясь не скрипеть, приоткрыла дверь.

Шторы были опущены, и в комнате было темна Матушка, стоя на пороге, напряженно вслушивалась в зловещую тишину. За окном раздался визгливый голос торговки: «Салат! А вот кому салат! Пенни за пучок! Салат!», а затем завыл сиплым голосом молочник: «Ма-а-локо! Ма-а-локо!».

Матушка не решалась открыть дверь сразу и делала это постепенно, дюйм за дюймом расширяя щель. Наконец мы тихонько вошли в комнату. Он лежал с закрытыми глазами, слегка приоткрыв рот. Раньше я никогда не видел смерть и не понял, что произошла Мне лишь показалось странным, что за ночь он как будто помолодел. Не сразу я понял, что он ушел от нас. Прошло много дней, недель, а я все слышал, как он идет за мной по улице и окликает меня, видел его лицо в толпе и бросался навстречу, но тут же останавливался, недоумевая, куда он вдруг исчез. Но в первый момент я не почувствовал никакой боли.