Покуда над стихами плачут... - [2]

В этом его приглашении было что-то не совсем обычное. Он явно давал понять, что зовет не просто так, а с тем чтобы доставить мне какое-то особенное удовольствие. «Приходи, не пожалеешь!» — сказал он.

Я решил, что ему удалось достать какое-то давно уже нами забытое (дело происходило в советские времена) лакомство — скажем, миноги или осетрину первой свежести, — которым он собирается меня попотчевать.

Так оно и вышло. Но лакомство, которым он в этот раз меня угостил, было совсем другого рода.

Все с той же своей загадочной, обещающей какое-то неслыханное блаженство ухмылкой он достал из конверта патефонную пластинку. Тут, не скрою, я испытал некоторое разочарование. (Я совсем было забыл, что мой приятель был большой меломан, а я, уж если меня решили угостить, решительно предпочел бы миноги.) Но вот он включил проигрыватель, пластинка медленно начала свое кружение, и в комнате зазвучал божественный голос Ахматовой.

Это была только что выпущенная тогда в свет фирмой «Мелодия» пластинка «Голоса поэтов».

Приятель мой блаженствовал. Я — тоже. Но к его блаженству примешивалось еще удовольствие от сознания того, что затея его удалась: угощение, которое он мне сулил, меня не разочаровало.

Все это было написано на его лице. Но, помимо этого, на нем было написано кое-что еще. С его лица не сходило выражение, ясно говорившее, что это еще не все, что впереди меня ждет еще какая-то неожиданность, еще какой-то сюрприз.

Голос Ахматовой отзвучал.

После нее читал Слуцкий.

И, едва раздались первые звуки его голоса, я сразу же понял, что означало загадочное выражение лица моего приятеля.

Слуцкий вколачивал свои слова, словно гвозди. После виолончельного голоса Ахматовой, после волшебной музыки ее стихов его голос, его стихи казались не просто немузыкальными, но — антимузыкальными.

Приятель мой ухмылялся: запланированный им эффект удался.

Но Слуцкий продолжал вколачивать свои гвозди — и ироническая ухмылка постепенно сходила с лица моего приятеля. Оно становилось серьезным, вдумчивым, вслушивающимся. И даже как бы завороженным этим жестким, немузыкальным, будничным голосом, этими антимузыкальными, нарочито непоэтичными, подчеркнуто прозаическими стихами.

И тут я вспомнил — кажется, даже произнес вслух — две строки одного его стихотворения:

Я не давался музыке. Я знал,

что музыка моя — совсем другая.

Да, это была другая музыка. Совсем другая. Но — музыка.

* * *

Я познакомился с Борисом Слуцким в 1955-м. Что-то о нем я тогда уже слышал, но стихов его практически не знал — знал только одно-единственное его стихотворение, «Памятник». Оно было напечатано в «Литературной газете» 7 августа 1953 года, и о нем тогда много говорили.

Но на меня, по правде сказать, особого впечатления «Памятник» не произвел. Хотя «сделан» был мастерски и даже отмечен необычной по тем временам новизной подхода к традиционной теме бессмертия солдатского подвига:

Солдаты сыскали мой прах по весне,

сказали, что снова я родине нужен,

что славное дело,

почетная служба,

большая задача поручена мне.

— Да я уже с пылью дорожной смешался!

Да я уж травой придорожной пророс!

— Вставай, подымайся! —

Я встал и поднялся,

и скульптор размеры на камень нанес.

Необычным и новым для тогдашней советской поэзии тут было то, что стать памятником назначено не солдату-победителю, дошедшему до Берлина и участвовавшему в штурме рейхстага, а бойцу, которому не привелось взять даже малой безымянной высоты.

Но дальше стихотворение разворачивалось в лучших традициях соцреализма, не оставляя у читателя сомнений, что скульптором этим, который «размеры на камень нанес», был не кто иной, как главный корифей означенного художественного метода, пятикратный сталинский лауреат Евгений Викторович Вучетич:

Гримасу лица, искаженную криком,

расправил, разгладил резцом ножевым.

Я умер простым, а поднялся великим.

И стал я гранитным.

   А был я живым.

Расту из хребта,

   как вершина хребта.

И выше вершин

   над землей вырастаю.

И ниже меня остается крутая,

не взятая мною в бою высота.

Здесь скалы

   от имени камня стоят.

Здесь сокол

   от имени неба летает.

Но выше поставлен пехотный солдат,

который Советский Союз представляет.

От имени родины здесь я стою

и кутаю тучей ушанку свою.

Отсюда мне ясные дали видны —

просторы

   освобожденной страны…

Стою над землей,

   как пример и маяк.

И в этом

   посмертная

    служба

     моя.

Совсем непохоже это было на того Слуцкого, который открылся нам несколько лет спустя.

С его грубой правдой:

Орденов теперь никто не носит.

Планки носят только дураки…

С его обнаженной и такой же грубой конкретностью:

Шел фильм, и билетерши плакали

в который раз над ним одним.

И парни девушек не лапали,

поскольку стыдно было им.

В общем, ничего удивительного не было в том, что за два года, минувшие со дня появления на страницах «Литгазеты» первого его опубликованного стихотворения до дня нашего знакомства, Слуцкому не удалось напечатать ни строчки. И вышло так, что в вечер нашего знакомства я узнал, открыл для себя нового, прежде совсем мне неведомого поэта.

Познакомила нас общая наша приятельница Лена Зонина. Она была женой моего литинститутского товарища Макса Бременера.