Покровитель птиц - [10]

— Откуда история?

— От Георгия Иванова.

— Никогда не попадалась. Я только помню, как Жоржик Иванов вот как раз сюда, на Подьяческую, к Игорю Северянину по объявлению в квартиру № 13 ходил. Объявление прочитал в 17 лет: поэт Игорь Северянин на Большой Подьяческой, дом, квартира, принимает молодых поэтов и поэтесс по четвергам, издателей по средам, поклонниц по вторникам. Ты хоть одно стихотворение Северянина целиком помнишь?

— «В парке плакала девочка, посмотри-ка ты, папочка, у хорошенькой ласточки переломана лапочка. Я возьму птичку бедную и в платочек укутаю. И отец призадумался, пораженный минутою, и простил все грядущие и обиды, и шалости своей маленькой девочке, зарыдавшей от жалости».

Пивное общество заулыбалось, запосмеивалось, это видела девушка из окна третьего этажа, ей сверху видно было всё: голубой купол Измайловского Троицкого собора, трамвайный мост через Фонтанку, алый граненый трамвай, въезжающий на мост. Она налила в военную фляжку чаю для сапожника и отправилась за туфлями в утлую будочку его на углу Никольского и Садовой.

Сапожник, потомок одного из уцелевших айсоров, был немой, улыбчивый; почти всех сапожных дел мастеров из соплеменников его пустили в расход до войны, на Левашовской пустоши, неведомо за что, может, за то, что их легко было ловить, холодных сапожников, в будках ли, на уличных ли ящиках, их собрали чохом, как грибы, в кузов «воронка».

Глава 8 КОМИССАР-ПОНТИФИК

А что я сказал медсестре Марии…

Булат Окуджава

— Скажи, Константин, — спросил переводчик друга своего, допивая кружку, — все ли прозвища Аполлона ты помнишь?

— Я и Диониса-то помню одно: Дионис Загрей. Подожди, дай подумать. Ну, есть распространенные, есть редкие. Распространенные: Феб-солнце, Немий-пастух, Кифаред-музыкант, Ликей (или Ликейский) волчий, Мойрагет — водитель мойр, Мусагет — водитель муз, Сминфей — мушиный король, Локсий-предсказатель. Алей-скиталец, Пеан-врач. Эпикурий-победитель. А редкие…

— Редкие я помню лучше, — подхватил друг его, — Карнейский-плодородный. Дельфиний-вещун, Пифий — победитель змея, Агрей-охотник, Гилат-лесной, Дромий-бегун, Киней-собачий, Фирей — страж дверей, Гекатбол, Хтоний, Дионисодот, Летоид — сын Лето, Апотрепей или Алексикакос, оба отвратители зла, Простат-заступник.

— Из нас двоих ты больше годишься в жрецы Аполлона. Допивай, пойдем, понтифик.

— Понтифик?! — воскликнул, расплескав свою кружку, выдвигаясь к ним, невысокий щуплый человек с беспокойными глазами. — Да неужто и вы знали нашего комиссара?!

По золотым коронкам, манере говорить, неуловимым признакам сперва, а потом и по жаргонным словечкам оба друга-филолога, сидевшие в тюрьме с уголовниками, тотчас признали блатного. Это и был блатной, вор с кликухою Шнырь.

— Какого комиссара? — переспросили филологи дуэтом.

— Так комиссара в середине войны в наш штрафбат строительный нового прислали. Смотрим — идет, переваливается, шинель незнакомого покроя. Мы с ним быстро разговорились, не знаю почему.

— Вот ты вроде, комиссар, тощий, высокий, легкий, а походка у тебя медвежья, косолапая, идешь, переваливаешься.

— Это кавалерийская походка. — отвечал комиссар.

— У тебя ведь и шинель кавалерийская! Длинная, словно с чужого плеча, а вроде по тебе, как клифт в талию.

— Точно так, — рассеянно, думая о чем-то своем, сказал Клюзнер.

А потом, будто очнувшись, повернулся, глянул на собеседника — и на загорелом, узком, опаленном солнцем войны лице комиссара (еврейский нос, брови вразлет) сверкнули из-под падающего на лоб черного непокорного чуба ярко-голубые светлые, по-рысьи раскосые глаза.

— Нас тогда кинули на передовую строить мосты. И новый комиссар в этом деле большой был специалист. Мы стали звать его «мостовой». Он услышал, рассмеялся. «Стало быть, я понтифик?» Ну, рассказал нам, что понтифик по-древнеримскому — строитель мостов. «Понты наводим, значит», — сказал я. «Понтуем», — сказал Вова-шулер. И наводили мы с нашим комиссаром-понтификом мосты под огнем противника два года. Огонь ясно какой. Вода другой раз ледяная, частенько не по колено, либо по яйца, а по пояс, по грудь. Рубим по его указанию деревья, он сам с топором, быстрей, быстрей, братцы, кричит, время за нас! Точно знал, какое дерево валить, какие связки делать, где в пазок, где в лапу, словно новый мост у него в голове уже готовый был и он его целиком видел. Спина мокрая от пота, задница от холодной воды, стреляют, падлы. А щадило его, несколько раз только чиркнуло, и в госпиталь не пошел, медсестричка Люся его перевязала, она с ним роман крутила, мягонькая, маленькая, как птичка, веселая, да что-то он ей сказал — а что он мог ей сказать? мата не уважал, вежливый был, культурный; мало ли отчего баба сдуру может обидеться, вот подшутить или съязвить он был горазд, — и она вспыхнула, отпросилась от нас, с другой сестричкой поменялась, не знаю как; а на новом месте ее быстрехонько убили. Наш комиссар-понтифик мрачнее тучи ходил, себя винил. Чего винить? Война. Как стали подходить к Австрии, а к Венгрии плохо подходили, тяжелые были бои, да и спешили мы, — собрал нас комиссар и сказал слово.