Покоя не будет - [26]

Экий ты, Олег, сухарь! Обязательно уж и о главном. Привык на работе: коль куда идти, то обязательно по делу. На свидание разве так ходят? На свидание идут и не знают, о чем будут говорить.

Зря послал Лепестинью Федоровну. Хоть следом беги и возвращай ее. Совсем у тебя пошло-поехало через пень-колоду, цельности не стало. Правду Максим заметил — измельчал я. Загорелся встречей с Тоней, а когда настал час, то готов ползти напопятную. Нецельный у тебя характер. И хорошо, что об этом знаешь только ты сам, не то от стыда глаза бы не поднять. Беспалова в тебе частичка сидит. Сидит, сидит — не спорь.

Но Беспалов тоже человек. Правда, вялый, не загорается, коптит, лишь против Тони проявил строптивость и прыть, но это скорее от страха. Боится, что с него тоже спросят за то «ЧП».

Опять повело тебя на философию. Ох, Олег, Олег, останешься ты на всю жизнь холостяком. Послал старуху за девушкой, а сам расфилософствовался бог знает о чем.

Лепестинья Федоровна вернулась не скоро. Вошла в освещенный коридор и первым делом на свои резиновые сапоги внимание обратила — грязи налипло! Олег Павлович, услышав, как она хлопнула дверью, вывалился в коридор: что принесла?

— Страшимая грязь, на дворе темнотища — глаз выколи, — проговорила Лепестинья Федоровна. — Неужто не может начальство приказать хотя бы щебенкой дорогу завалить. Ты бы на наших покричал, боишься голос-то поднять, боишься, у Михайловича вон какой голосище, чисто труба иерихонская, забьет твой-то.

— По себе меряешь, Лепестинья Федоровна!

— Молчи уж. Спроси — кого я боюсь на свете? Атомной бомбы и то не боюсь.

— Ну, что? — поторопил Ивин. — Придет?

— В такую-то грязюку киселя хлебать? Сам иди. Я так и сказала: сам придет.

— Сам так сам. Куда идти?

— Домой к ней и иди. Найдешь? У калитки будет ждать.

— Спасибо!

— Голову-то девке не крути: женись. Не позовешь на свадьбу — сама приду. Не спесивая.

Последних слов Олег Павлович не слышал.

Зыбкины жили возле речки. Торопился, но скоро умерил шаг — нелегко шлепать по грязи в темень.

У домика Зыбкиных два окна на улицу и три во двор. Калитка тесовая, крытая шифером. Садик с маленькой зеленой елочкой и кустами сирени. В окнах горит свет, падает светлыми разводами на аспидно-черную землю, на голые ветви сирени, кое-где отражается в лужицах на дороге. Елочка облита светом, маленькая, но горделивая, вершинку вытянула кверху.

Тоня ждала у калитки, на плечи накинут мужской плащ, видно, отцовский. Ее силуэт четко выделялся на фоне света, падающего из окон, вершинка елочки выглядывала из-за ее плеча.

Остановился, не доходя шага два, поздоровался, волнуясь:

— Добрый вечер.

— Здравствуйте, Олег Павлович!

Тоня молчала в ожидании — что еще скажет. Ивин мялся: что, собственно, надо говорить, как начать? Максимка, бывало, балагурил: когда с девушкой не о чем говорить, то начинают трепаться про погоду. Но есть о чем и кроме погоды. О многом, о самом главном, но как начать, не ринешься же головой в омут, подход нужен, но какой?

Тоня смотрит на него, и в темноте видно, что затаила застенчивую выжидательную улыбку. Ждет теплых слов, а они пропали. Глаза потупила. Ладно, была не была!

— Решил прийти, узнать… — язык еле-еле ворочался, одеревенел. — Переживаний у вас столько…

«Возьмет и спросит — а вам какое дело до моих переживаний?»

— Да уж было, — отозвалась Тоня, поежилась — прохладно, плащишко только на плечи накинут, не греет. — Беспалов разорялся. Под суд, кричит, отдам!

Снова Беспалов, хочется его ненавидеть, а ненавидеть Олег Павлович сейчас не может. Он только сочувственно качает головой. Рядом Тоня, давно мечтал об этой минуте, но разговор, как на грех, не клеится.

— Я-то его не боюсь, — продолжала Тоня. — Мама испугалась. Он ей знаете что пообещал? Ну, говорит, Ильинична, суши для дочери сухарей — загремит туда, куда Макар телят не гонял.

Тоня рядом, протянуть руку и до волос дотронуться можно. Рядом, но будто стена между ними. Значит, Беспалов велел сухари сушить? Переспросил зачем-то:

— Так и сказал: суши сухари? А вы бы к Медведеву.

А сам подумал: «Эх, не тот разговор, куда-то в сторону заносит».

— Ивана Михайловича я боюсь, — созналась Тоня, обняла сама себя за плечи — замерзла. Ему бы предложить: давай погрею, я теплый, — а он тянет свое:

— Зря! Он хороший, справедливый.

— Наверно. Только я его боюсь. Придет на ферму и давай придираться. То ему чистоты мало, то корма под ногами у коров много, то еще что-нибудь. Как начнет трубит на всю ферму, мы с девчонками по углам, а у коров молоко пропадает. Одна Нюрка Медведева не боится. Она за словом в карман не лезет.

Ивин улыбнулся и не столько от того, что сказала Тоня, а от того, что вот она с ним держится проще, разговорчивее, а он заладил одно и не может повернуть разговор. Она же его улыбку истолковала по-своему и горячо подтвердила:

— Правда, правда!

Тоня чуть-чуть придвинулась к нему и, словно боясь, что их кто-то подслушает, тихо спросила:

— Правда, будто Беспалова хотят к нам на ферму? Вместо Зыбкина Никиты?

В конце концов, этого Беспалова можно возненавидеть. Хотел сказать — возьмите меня, но вместо этого ответил:

— Не знаю.