Покой - [37]

Пережив ревность, множество страданий, угрызений совести, волнений, короче говоря, множество неприятных эмоций, Фахир внезапно увидел, что стал другим человеком. Словно участвуя в каком-то забеге, он два года на износ мотался по миру за своей подругой, а увидев, что никак не может за ней поспеть, полностью отдал поводья в ее распоряжение.

Так что Мюмтаз познакомился с женщиной, которой предстояло полностью изменить его жизнь, когда она жила именно в таких условиях, именно в таком одиночестве. Вместо того чтобы погружаться в прохладный полумрак салона на первом этаже парохода, Мюмтаз обычно предпочитал ездить на верхней палубе, даже если знал, что там ему будет не совсем удобно. Но какой же житель Стамбула не посмотрит, кто плывет рядом с ним на пароходе? Особенно если нет опасности остаться без места. Так что в тот раз он, как обычно, не захотел идти наверх, не осмотрев салон на нижней палубе. Там он увидел одного приятеля с женой, которого давно не встречал, сел рядом с ними, правда сказав себе: «Вот бы нам в другой день встретиться!» — когда через некоторое время вошла Нуран с несколькими пакетами и сумкой в одной руке, держа другой за ручку семилетнюю белокурую дочку. Супруги встретили вновь вошедшую так же радостно, как до того — Мюмтаза.

Мюмтазу сразу понравилась красивая точеная фигура молодой женщины, лицо, напоминавшее белоснежное видение. Как только она заговорила, он подумал: «Она стамбульчанка», а когда она произнесла: «Очень сложно покинуть место, к которому ты привык, но иногда Босфор навевает мне скуку» — он понял, кто она. Мюмтаз считал женщину красивой при соблюдении двух условий. Первое условие — она должна быть из Стамбула, а второе условие — она должна вырасти на Босфоре. Не в тот самый день, а за последующие недели он узнал, что третьим и, возможно, самым важным признаком красивой женщины является точная схожесть с Нуран; умение, как она, говорить нараспев по-турецки; привычка пристально смотреть на собеседника, как она; привычка оборачиваться, когда к ней обращаются, тряхнув, как она, каштановыми волосами; умение так же жестикулировать, как она; вдруг покраснеть во время разговора, растерявшись от собственной смелости; а в целом быть спокойной и безбрежной, как большая, широкая, безмятежная река, воды которой настолько чисты, что видно дно.

Когда Мюмтаз представился, молодая женщина улыбнулась и сказала:

— Я вас знаю. Мы как-то утром плыли на одном пароходе. Вы — приятель Иджляль, Мюмтаз-бей.

Она будто бы специально подчеркнула слова «приятель Иджляль». Мюмтазу было приятно, что она его знает, однако он боялся того огня, который Иджляль вызывала в нем. Юная девушка вовсе не была плохим человеком; их дружба была такой, что могла продолжаться всю жизнь. Но она была болтлива. «Кто знает, что кому разболтала моя манерная красавица?»

— Тогда я тоже скажу, — произнес он. — Вы та самая Нуран-абла. — И показав на ребенка, он добавил: — А маленькая госпожа тоже будто бы выросла в нашей аудитории, в которую она ни разу не приходила и которой никогда не видела. Мы каждое утро слушали о ней полный и подробный отчет. — Он издалека улыбнулся девочке; однако Фатьма не обратила никакого внимания на лесть Мюмтаза. У нее не было желания обращать внимание на посторонних мужчин; каждый мужчина был угрозой ее благополучию. Только ее мать смеялась. Мюмтаз принялся размышлять о том, что ему хотелось бы оказаться на босфорском пароме напротив нее, затем о том, что он сам дает повод к зубоскальству Муаззез, потому что он по какой-то причине этого не сделал, и начал расстраиваться, что Нуран, возможно, заметила его нерешительность и стыд.

Муаззез и Иджляль были закадычными подружками, настолько разными, что дополняли друг друга. Муаззез была ходячей газетой, каждый день повествовавшей обо всех неведомых краях и мелких происшествиях. Она была похожа на свою бабушку, у которой в каждом квартале Стамбула имелся либо родственник, либо по меньшей мере приятельница, которая была ей как сестра.

Пожилая дама бродила с утра до вечера, пересказывая все то, что видела и слышала везде, куда бы она ни зашла на улице, либо во время предыдущего похода в гости, и возвращалась домой только под вечер с кучей новостей, которые умудрялась хранить в памяти благодаря какому-то особенному методу. В огромном городе бывало мало такого, чего она не знала. Она знала весь Стамбул, ничего не задерживая в себе, как то сито, в которое льют воду. Она могла говорить о разных людях, помня, что было каждый год, каждый месяц и даже каждый день. Вообще-то у них все семейство было такое. Она говаривала: «Все мы приходим домой с мешком новостей. По вечерам рассказываем их друг другу за столом, а уж утром за завтраком отделяем важные от неважных, будто перебираем фасоль». Как-то раз дядя Муаззез не сумел найти времени рассказать о своем собственном важном деле из-за того, что рассказывал о чужих происшествиях, и только три дня спустя сумел вставить слово: «Ребята, я вас перебью, уже несколько дней собираюсь вам рассказать, но все не было времени: я получил телеграмму от Икбала, у него родилась дочь!» Потом из-за этих привычек дочурку в дядиной семье назвали Нисьян, что означает «забвение».