Покой и воля - [9]

Я вообще-то думаю, что — плакал. Чанга была верная, кроткая, умная собака и любила Рустема, как никто другой, и он-то знал об этом и знает.

…Сейчас он, ясное дело, занят постройкой нового дома. Поскольку сооружение многоэтажного погреба он отложил на неопределенно будущие времена, появился грандиозный шанс украситься нашему поселку исключительно замечательным архитектурным перлом. Я верю в это, несмотря на то, что ария Каварадосси нет-нет да и оглашает наши окрестности.

Колька много времени требовал от нас, что уж говорить. Но мы довольно быстро обнаружили, что если он не вредничает, не качает права попусту с единственной целью покрепче закабалаить нас, то у нас даже и свободное время выпадает. Вечера, например, были наши.

Днем, когда он спал, по два-три часа выпадало тишины и спокойствия.

Опять же — когда он не спал, можно было отправиться куда-нибудь с коляской, благо путешествовать он любил, только бы потрясывало пошибче.

Один из самых длинных и колдобистых маршрутов был — к бабке-молочнице, Максимовне, которая жила на дальнем конце поселка и у которой мы стояли на молочном довольствии.

Молоко от Максимовны было прекрасное, причем чем дальше, тем прекраснее: корова у нее должна была к декабрю отелиться и продукт выдавала день ото дня все более напоминающий сливки.

Максимовна была старуха простая, добрая и только одним обладала крупным недостатком: она никак не могла взять в толк, а чем я, милок, занимаюсь… А поскольку (несмотря на то, что сын ее был врачом в «кремлевке») она страдала отчетливым склерозом, то я чуть ли не каждый день вынужден был мучительно мычать и краснеть вместо того, чтобы просто отвечать на простой вопрос: «Я че-то забыла… А ты кем работаешь-то, милок?»

Именно во время одной из поездок к Максимовне Колька впервые произнес свое знаменитое: «Карр!» — с магнитофонной точностью отчетливо-хрипло передразнив каркнувшую невдалеке ворону, чем окончательно укрепил меня во мнении, что в коляске, которую я толкаю по раздолбанной дороге, валяется не иначе, как вундеркинд. (Жена, впрочем, не имела на этот счет сомнений уже с самых первых его дней.)

А первым полноценным, так сказать, словом, которое он изрек, было слово «полотенце». Именно так. Не «мама», не «папа», а «полотенце».

С тех пор я смотрю, как он растет и очеловечивается, с неким опасливо настороженным ожиданием. Согласитесь, человек, первым словом которого в этом мире было слово «полотенце», обещает черт-те в кого вырасти. Может быть, даже в члена какого-нибудь корреспондента. Может, даже в академика… Впрочем, не исключено, что это всего лишь будущий банщик растет.

Между карканьем и полотенцем был довольно долгий период, который мы условно называем «такен-бакен».

Я как-то придумал — чтобы Колька не скучал в одиночестве и чтобы попусту не отрывал никого от дел — ставить рядом с его кроваткой включенный транзисторный приемник. Ему нравилось.

Больше всего он уважал оперетки и трансляции из Кремлевского дворца съездов.

Выслушав очередную речь на очередном пленуме, он непременно вставал в кровати и, сотрясая ограждение ее, как, бывает, сотрясают трибуну, на полчаса разражался темпераментной речью, всегда глубокой и яркой, даром что словарный запас оратора состоял из трех всего лишь слов: «акен», «такен», «бакен».

Главное, как вы сами понимаете, было не в лексическом богатстве, а в той силе партийной убежденности и страсти, с каким доклад произносился. — Такен-бакен (Товарищи)! Акен-такен… (Позвольте мне…) Бакен-такен… акен-бакен! (Продолжительные аплодисменты.)

Тут я стал подозревать, что за решетками той кроватки вовсе не вундеркинд растет, а обыкновенный демагог. Впрочем, не слишком-то и огорчился. По многим трудноуловимым признакам наступали времена говорливых глотников и, стало быть, за будущность сына можно было оставаться спокойным.

Мы тосковали по лесу.

Вокруг нас и так, считайте, был лес. Столетние сосны, ели, березы обступали дома вплотную. В Москве это называли бы не иначе, как лесопарком.

Но мы не об этом лесе тосковали, а о настоящем, о том, что начинался сразу же за Серебрянкой и мощной зеленой рекой тянулся на север вдоль железной дороги и где-то там, за Сергиевым уже Посадом сливался с дремучими озерами владимирских, ярославских, уже по-настоящему вековечных чащоб.

Мы ужасно страдали, что уже не можем подняться часиков в пять, в половине шестого, когда весь сад в лучах еще невысокого и еще неотчетливого солнца, весь еще сумрачно, мокро зелен, хмуроват и как бы не вовсе еще проснувшись, подняться в столь непривычно ранний час и, делая спешные спорые движения, но — осторожные, дабы не разбудить домашних, быстренько собраться, с каждой потраченной на сборы минутой все явственнее ощущая в себе лихорадку спешки — оттого, что время уходит, что кто-то уже давным-давно в лесу, на ваших заповедных местах и, небось, уже косит косой ваши грибы, — в быстрой азартной спешке собраться, невнимательно глотнуть чаю и, оставив чашку недопитой, вдруг броситься прочь, схватив загодя приготовленную корзину, на дне которой нож, сверток с бутербродами, а на случай жажды огурцы вы рвете уже на ходу, слепо пошарив в грядке, по-ночному наглухо укрывшейся под плотно сомкнутыми грубыми листьями, аж седыми от крупной едкой росы.