Покой и воля - [4]

«Если пять грамм наберется, все равно — буду!» — чуть не плача, а иногда и плача, твердила жена, занимаясь этим самоистязанием. Ей почему-то ужасно стыдно было, что молока в ней кот наплакал.

Мне не нужно было вставать по ночам. Мне не нужно было целыми днями стирать пеленки и подгузники нашего мочеобильного отпрыска. Не нужно было варить, подметать, делать еще тьмущую тьму всякой иной рутинной домашней работы… Но даже и я, освобожденный ото всего этого, вечно чувствовал себя невыспавшимся, вечно на каком-то нервном взводе — из-за ночных криков, из-за неутихающей, неуправляемой тревоги за благополучие и здоровье этого самовластительно воцарившегося в доме сварливого человечка.

Мы его не любили, нет. Он был просто болезненно-нежной частицей каждого из нас.

Все так. Но и радости, которые перепадали нам теперь в галерном этом существовании, верьте слову, были дотоле не чувствованные, новыми, незнакомыми усладами преисполненные.

Вне зависимости от нас и наших желаний мир вокруг нас и внутри нас изменился.

Ну, к примеру, совершенно новая эстетика царила теперь в наших музыкальных пристрастиях…

Лучшей музыкой безусловно почиталась ныне музыка жадных, спешных, с утробным урчанием глотков, какими чудо-чадо наше, спеша и волнуясь, опрастывало бутылку с молочной смесью.

А апофеозой той музыки — это без шуток — был тот сладостный момент, когда ты брал на руки уже осоловевшего от сытости, до полуобомления обожравшегося пантагрюэльчика этого и начинал носить его туда-назад по комнате — непременно вертикально — боязливо поддерживая ладонью его тщедушный, трогательно горячий затылочек, смотрел ему в лицо и ждал долгожданного: когда мутновато глянув тебе в глаза, он наконец-то благосклонно рыгал, и ты вместе с ним — именно, что вместе с ним! — испытывал в тот миг ни с чем не сравнимое наслаждение вызволения, освобождения от зряшнего воздуха, которого обжора этот наглотался во время прилично жадной и поспешной своей трапезы.

Однако без всякого сомнения самой изумительной, самой мелодичной, самой глубокой и гармоничной музыкой была тишина спящего этого господина, лишь чуть-чуть нарушаемая вкуснейшим причмокиванием, с каким смаковал он одну из излюбленных своих сосок — самую, как правило, на вид противную, аж до мертвенной бледности обесцвеченную бесчисленными мусолениями.

В этой тишине можно было наконец перевести дух и хотя бы поглядеть в глаза друг другу, изнуренно улыбнуться друг труту.

Братишка, прибегая к нам на крыльцо, подчеркнуто даже демонстрировал отсутствие какой бы то ни было обиды со своей стороны.

Никаких претензий он и к Кольке, тоже подчеркнуто, не предъявлял.

Когда того выносили в сад, Братишка оказывался рядом, и ему, натурально, показывали Кольку, говоря при этом: «Ну, поздоровайтесь», — Братишка старательно изображал… ну, если и не восхищение этим чудом природы, то уж, по меньшей мере, глубокую симпатию. Хвостом вовсю размахивал, норовил обнюхать (чего ему не позволяли), однако некая неискренность все же сквозила во всем этом. Он все же, думается, никак не мог взять в толк, чего же это они такого необыкновенного нашли в этом еле подвижном, неприятно крикливом человечке…

Он не переставал переживать, что тут сомневаться.

Однажды — наверняка в пику мне, а главное, в пику жене моей — заявился к нам вдвоем с подругой, с Нюркой. Дескать, не на вас одних свет клином сошелся.

Мы едва глянули на эту пару и в один голос воскликнули:

— «Братишка женился!»

Ей-ей, трудно было подобрать другое сравнение, когда вы глядели на него и на Нюрку. Точно, супружеская пара. Причем было ощущение, с большим стажем супружеская пара, серебряную, по меньшей мере, свадьбу отметившая.

Я много видал собак на своем веку, но таких взаимоотношений между ними — тем более, между кобелем и сучкой — не могу припомнить.

Они были неразлучны. Вернее сказать, Нюрка была безотлучно при нем.

Красотой она, честно сказать, не блистала. Тем более, рядом с белоснежным мощным красавчиком Братишкой. Черненькая, с ржавыми подпалами на боках, кривоногенькая, длинноухая и востроморденькая, она являла собой тип явной простолюдинки — причем, я бы сказал, слободской простолюдинки, — живущей замужем за «фабричным». Братишка был с ней довольно пренебрежителен. Но позволял ей оказывать ему знаки внимания (беспрестанно, не в силах сдерживать чувства, она норовила облобызать его, головку на плечико преклонить…) — позволял ей сопровождать себя всюду, кроме таких сомнительных с точки зрения супружеской морали предприятий, как собачьи свадьбы.

На свадьбы эти она отпускала его безропотно. На прощанье даже целовала в щечку. Дескать, что с тобой, с ветрогоном ненаглядным, делать? Иди уж. Я подожду…

И — ждала!

Женская гордость не позволяла вертеться на чужих свадьбах, а может, и по протоколу не разрешалось, — и вот, проводив Братишку, она ложилась и начинала ждать, ни на сантиметр не сдвигаясь с того места, где они расстались с супругом. Даже и кушала без охоты.

Лежала пригорюнившись, лупала вокруг глупейшими, светленькими своими глазками. Иной раз задремывала, размышляя, должно быть, сквозь сон о горькой своей бабьей доле.