Покоренная поцелуем - [11]

«Нет никакой нужды разговаривать с ними. Я могу доставить им любое сообщение от вашего имени». До елейности вежливые, неизменно куртуазные, тем не менее, они держали ее в плену под присмотром этой стервы Марии, словно на ней были оковы или кандалы.

Осталось совсем немного. Порыв свежего воздуха донесся до нее через щель между створками, и ледяная свежесть стужи только дразнила ее обещанием свободы. Еще три шага… нет, только два…

— Сегодня дует колючий ветер, леди де Курсон, а на вас даже нет плаща.

Если бы раздавшийся у нее за спиной голос принадлежал одному из ее обычных охранников, Эдит, вероятно, взвыла бы от отчаяния и неудачи. Но демонстрировать такую слабость перед Гилбертом Криспином отнюдь не мудрый шаг.

— Я заметила, что дверь не закрыта на засов, — сказала она. Эта ложь ей удалась легко, сложнее оказалось выдавить из себя такую улыбку, чтобы отбить у этого всесильного рыцаря задавать ей дополнительные вопросы в отношении причин ее нахождения в опасной близости от выхода.

Она не успела собрать в кулак все свое мужество и повернуться лицом к нему, как почувствовала его руки у себя на плечах. Потом всю ее охватило тепло наброшенного на нее плаща на меховой подкладке. Ей и не нужно было поворачиваться, так как Гилберт, выйдя вперед, раскрыл перед ней двери.

— Не желаете ли сопровождать меня во время инспектирования нашей обороны? — Эдит потребовалось собрать всю свою силу воли, чтобы медленно, с достоинством, выйти из дверей, словно не прошло и полгода с тех пор, когда она это делала в последний раз.

Ей удалось пройти рядом с ним около десяти шагов, а потом ноги у нее задрожали, подкосились, и она уже не могла идти дальше.

Гилберт, вероятно, предполагал заранее, что случится такая беда. Он сжал ее за локоть.

— Пройдет, — заверил он ее. — Мне приходилось видеть многих осужденных, которые бегом удирали из плена, а потом падали на землю, как подкошенные. Мне кажется, что сейчас вы испытываете такие же чувства, которые одолевают воина, который выживает в битве, несмотря на полное отчаяние.

Она, полагаясь на его силу, шла, прихрамывая, смущенная и возбужденная до предела. Она наслаждалась порывами ветра, ей доставляли удовольствие комки мерзлой земли, которые впивались в ступни через мягкие подошвы ее шлепанцев. Вот из-за облака вышла луна, а она подняла к небу голову, чтобы сильнее, острее воспринять ее желтоватый блеск.

Кружащее голову чувство свободы и неожиданное соучастие в ее проступке Гилберта развязали ей язык.

— Каждую ночь, когда раздается храп и кашель Хью, я предаюсь мечтам о побеге из Лэндуолда. Мне кажется, что я буду бежать быстро-быстро, как заяц, а не ковылять, как убогая старуха.

— И какую же борозду на поле изберет мой маленький английский зайчик? Мягкий смех Гилберта не смягчил суровости его слов. Удовольствие Эдит от предпринятой озорной эскапады сразу покинуло ее.

— Мне не нужно ничего иного, кроме того уюта, который был мне предоставлен воспитавшими меня монахинями, — пробормотала она сквозь зубы, внезапно задрожав всем телом от холодного ветра.

— И вы поспешите прямо к своим монашенкам, даже не останавливаясь в пути, чтобы посплетничать о своем муже, правителе Лэндуолда, со своими друзьями, членами семьи?

Щеки Эдит вспыхнули от гнева.

— Вы также недоверчивы ко мне, как и Мария. В Лэндуолде у меня нет ни друзей, ни семьи. И даже если бы они здесь были, у меня нет никакого желания рассказывать всякому встречному-поперечному о том, как я была насильно отдана в жены безнадежному идиоту.

— Но вы же непременно расскажете о своем положении монашенкам.

Серебряный лунный свет резче очертил дерзкое лицо Гилберта. Эдит нравилось любоваться только одним мужским лицом — лицом Христа, распятого на кресте. Некоторым женщинам — она знала это, — Гилберт нравился, они считали его привлекательным, они восхищались его смуглыми чертами, широкими плечами, мощными бедрами. Их любование им вызывало у нее удивление, — они явно никогда не видели его таким, как она сегодня ночью, когда луна отбрасывала зловещую тень на его торчащие брови, на плотно сжатые губы, а какой-то неприятный отталкивающий блеск еще больше чернил его невероятно черные глаза. Она снова задрожала всем телом, но уже не только от холода, и решила, что ему лучше лгать.

— Да, я расскажу монахиням о своих муках. — Он покачивал в такт ее словам головой, и ей очень захотелось хотя бы умерить чрезмерное самодовольство с его лица. — Да, я расскажу настоятельнице, что до сих пор девственница, что готова постричься, и попрошу ее выделить для меня место. Хью долго не протянет. Мария со своими приспешниками его убьет, или же он сам размозжит себе голову о стену, чтобы навсегда избавиться от жестоких болей.

Она ожидала, что норманн рассмеется. Она ожидала его язвительных шуток по поводу ее девственности, его поддразниваний, его утверждений, что они правильно поступили, обвенчав ее с Хью, чтобы тем самым установить какое-то подобие нормального положения, одновременно изолировать ее, чтобы никто, кроме норманнов, не знал истины. Но он вдруг заговорил с таким трудом, словно кто-то железными пальцами сжал ему горло.