Поколение влюбленных - [29]

Матвеевская вечеринка удалась. Кажется, народ действительно соскучился, если не друг по другу, то по возможности почувствовать себя моложе. Я ничуть не иронизирую: когда ты переваливаешь двадцатипятилетний рубеж и, обращаясь к тебе, все чаще употребляют слово «женщина», а не «девушка», каждый прожитый год чувствуется особенно остро. Может, потом мы привыкнем, но пока взрослеть для нас — это больно. Особенно, когда видишь, что вокруг тебя ничего не меняется: меняется только твое отражение в зеркале. А мир остается таким же беспощадно-беспомощным, вечно гибнущим и требующим спасения, призывающим очередные поколения наивных сопляков, которые еще находят удовольствие в том, чтобы ночевать на баррикадах. Все равно ради чего.

Наверное, сожаление об этом периоде жизни и заставляет бывших одноклассников-однокурсников собираться на юбилеях, хотя им, по сути, и нечего сказать друг другу. О чем мне говорить, например, с Настей Аверченковой, пардон — Василевской, чей цепкий глаз сразу взвесил стоимость моей любимой, но безнадежно дешевой футболки? Или с Геной Мокрецким, клянущим в подпитии украинцев и евреев. Первых — за то, что сбивают цены на чернорабочую силу. Вторых — потому что владельцами всех трех контор, где Гене довелось работать, были евреи. Об их поразительной и нездоровой — с точки зрения пьяного русского — пунктуальности Гена рассказывал краснощекой, как баба с русского лубка, Наташе Коваленко.

Наташа, несмотря на то что сама была порядком пьяна, умудрилась испортить мне остаток вечера настолько виртуозно, насколько это можно сделать только ненамеренно. Когда основной пыл вечеринки уже угас, от еды остались только два с половиной ломтя мерзкой грибной пиццы, а под столом выстроилась бутылочная батарея, у меня зародилась надежда, что через полчаса народ начнет постепенно расползаться по домам. И тут Наташа спохватилась:

— Мы забыли про гитару!

На сцене появилась гитара и была торжественно вручена большегубому красавчику Славе Нечаеву — нынешнему банкиру, который лет пять подряд, начиная с девятого класса, пел в церковном хоре. Народ оживился и начал подтягиваться из углов к креслу, где Слава потными руками нежил гитару.

Слегка заматеревший, но не утративший любви к публичности, он поправил без нужды свой длинный светлый чуб и начал перебирать струны, словно вспоминая мелодию. Это представление было всем хорошо знакомо, и мы не мешали Славе насладиться сполна своей ролью штатного менестреля. За моей спиной тяжело дышал Иван, и я почти пожалела, что сказала ему про свою мнимую влюбленность. Мухину это ничем не поможет, а мне может здорово осложнить жизнь.

Я поискала глазами Матвея, чтобы предупредить о своем намерении уйти. Однако не обнаружила ни его, ни Насти Аверченковой.

— «Ты снимаешь вечернее платье, стоя лицом к стене». — Слава, как обычно, начал со своей любимой «наутиловщины».

Да, в мире вокруг нас ничего не менялось.

С этой мыслью я выбралась из-за стола и пошла на кухню с надеждой, что Матвей там. Вместо него в кухонной темноте я обнаружила Лариску. Она стояла у окна, уставившись в ночь, и казалась плоской, как бумажная кукла.

— Ты на самом деле жутко похудела, — сказала я, шагнув из светлой столовой в темноту — из теплого света лампы под бумажным абажуром в свет городской наэлектризованной ночи.

Лариса обернулась, но я не разглядела выражения ее лица. Только видела, как блестят огромные глазищи. И заметила, что она забрала свои волосы в хвостик на затылке, сразу став похожей на девчонку-сорванца.

— Жизнь такая, что не потолстеешь. — В ее голосе прозвучал горький смешок.

Я подошла и встала рядом с холодным незашторенным окном. Терпеть не могу такие голые окна.

— Ну, тебе грех жаловаться, — сказала я, — ты одна из немногих, кто добился всего, чего хотел.

— Я и не жалуюсь, — отозвалась она. И неожиданно спросила: — Саша, а с каким фруктом или овощем ты себя ассоциируешь?

— Ты что, увлеклась тестами из разряда популярной психологии? — хмыкнула я. — По-моему, это чушь.

— Ну раз чушь, то какая тебе разница? — спокойно спросила она. — Скажи. Мне интересно.

Я задумалась. Подобные ассоциации всегда давались мне с трудом.

— Пожалуй, с айвой, — сказала я, — жесткая и терпкая. Или нет, все-таки не айва, а зеленое яблоко. Крепкое, кисловатое, не на всякий вкус.

— Такая ты и есть — крепкая, кислая и не на всякий вкус, — сказала Лариска, — скажешь, нет?

Я не удержалась от улыбки. Лариска меня подловила: кислая и не на всякий вкус — точнее обо мне было трудно сказать.

— А ты? — спросила я. — С чем себя ассоциируешь?

— С кокосом, — тут же ответила она.

— С кокосом? Почему?

— Он снаружи твердый, а внутри у него нежная мякоть, — Лариска пыталась улыбаться, но не очень-то хорошо у нее это получалось, — все видят его твердую корочку и забывают про мягкую внутренность. Думают, что это орех, и поэтому его безболезненно можно долбить камнем. Если при этом повредится мякоть, то он все равно останется съедобным. А разве кому-то нужно от кокоса что-нибудь еще?

Ларискин голос поднялся до опасных высот. Я дотронулась до ее джинсового плеча и хотела сказать что-нибудь. Но так и не придумала, что можно сказать женщине, чувствующей себя разбиваемым кокосом. Стало неловко. Спас положение внезапно возникший в дверном проеме Матвей.