Поколение одиночек - [39]

Не был замечен ни прессой, ни журналами и в начале перестройки, лишь четыре стиха в «Дне поэзии» 1984 года. Позже в 1985 году Игорь Дудинский опубликовал подборку стихов в журнале «Мулета» в Париже. Первая большая публикация стихов в России в журнале «Знамя» в 1993 году. Почти полное издание его стихов вышло в Москве в издательстве «Время» в 2003 году.

Явно загубленный лидер послевоенного поэтического поколения.

Русская керамика

Есть где-то земля, и я не боюсь её имени,

Есть где-то тюльпаны с моей головой и фамилией…

Есть где-то земля, пропитанная одышкой.

Сестра киселя, а душа – голубеющей льдышкой.

Есть где-то земля, пропитанная слезами,

Где избы горят, где чёрные мысли слезают

Напиться воды, а им подают лишь печали,

Есть где-то земля, пропитанная молчаньем.

Есть где-то земля. Которую любят удары

И ржавые оспы, и грустные песни-удавы…

Есть где-то земля, пропахшая игом и потом,

Всегда в синяках, царапинах и анекдотах.

На льняную юбку она нашивает обиды,

И только на юге её украшенья разбиты.

Есть где-то земля, как швея, как голодная прачка,

День каждый её – это камень во рту или взбучка.

Над нею смеются, когда поднимается качка.

Цари не целуют её потемневшую ручку.

Есть где-то земля, как Цветаева ранняя, в мочках,

Горят пастухи, и разводят костёр кавалеры.

Есть где-то земля, как вино в замерзающих бочках —

Стучится вино головою, оно заболело!

Есть где-то земля, что любые предательства сносит,

Любые грехи в самом сердце безумно прощает.

Любые обиды и боли она переносит,

И смерти великих. Как просеки – лес, её навещают.

Есть где-то земля, и она одичала, привыкла,

Чтоб лучших сынов застрелили, как будто бы в игры

Играли, уволив лишь жалость, плохую актрису.

И передушили поклонников всех за кулисами.

Есть где-то земля. Что ушла в кулачок даже кашлем,

И плачет она, и смеется в кустах можжевельника.

Есть где-то земля с такою печалью – нет краше.

Нельзя так сказать, помилуйте, может, не верите?

Есть где-то земля, и я не боюсь её имени.

Есть где-то земля, и я не боюсь её знамени,

Последней любовницей в жизни моей, без фамилии,

Она проскользнет, и кому-то настанет так завидно.

Есть где-то земля, и я не боюсь её грусти.

От соли и перца, бывает, однако, и сладко,

Есть где-то земля. Где меня рекламируют гуси.

Летящие к Богу на бледно-любую лампадку.

И я сохраню её почерк волшебно-хрустящий.

И я сохраню её руки молочно-печальные,

На всех языках, с угольком посекундно гостящий.

Я знаю. Я знаю – одна ты меня напечатаешь.

Ах, всё-таки люблю я церковный рисунок на ситце.

Ах. Всё-таки люблю я грачей за седым кабаком,

Приказано мне без тебя куковать и носиться

И лишь для тебя притворяться слепым дураком.

Ах, всё-таки люблю я утюг твой и вечные драки,

И вирши погладить давно бы пора бы, пора…

И с прелестью злой и вовсю нелюбимой собаки

Лизнуть твои руки. Как будто лицо топора!..

Леонид Губанов

Леонид Губанов. В рубищах великих слов

Вспоминаю, как году в 1975 познакомился с Леней Губановым на квартире своего приятеля, московского математика, преподавателя МГУ, большого любителя изящной словесности. Губанов был тогда уже изрядно выпивши. С ним пришел хоровод его девиц и поклонников. Но сам домашний вечер его поэзии всё же состоялся. Впрочем, очевидно, примерно такими же были и другие, в ту пору еще многочисленные вечера его поэзии, проводившиеся в квартирах учёных, в маленьких библиотеках, в студенческих общежитиях…

Читал он свои стихи завораживающе, колдуя над ними, как древний шаман какого-то славянского племени. Он не был актером XX века в чтении своих стихов, как Евтушенко или Вознесенский, он был скорее древним гусляром. Не случайно он так любил Древнюю Русь, допетровскую Русь, не случайно он посвятил ей многие свои стихи и поэмы.

Может быть, он и сам к нам пришел как бы из того древнего времени?

А мне – семнадцать. Я – семьсотый.

Я Русь в тугих тисках Петра.

Я измордован, словно соты.

И изрешечен до утра…

А Пётр наяривал рубанком.

А Пётр плевать хотел на совесть.

На нем стрелецкая рубаха

И бабий плач царевны Софьи…

Ощущение от его поэтических уходов в историю Руси явно указывает, что он был на стороне стрельцов, на стороне староверов, на стороне древних сказителей. И даже все его уходы в авангард, в стихотворный эксперимент, скорее схожи с творческими раскованными поисками такого же русского шамана Велимира Хлебникова, нежели с расчетливой литературной игрой нынешних постмодернистов. Он обожал Древнюю Русь, все её обряды и традиции, писал свои поэтические «Отступления в семнадцатый век», становясь сам на время то боярином, то стрельцом. При этом свои уходы в древнюю старину Леонид Губанов соединял с авангардом века двадцатого, продолжая эксперименты Хлебникова и Маяковского, сюрреалистов и концептуалистов.

Вроде бы и повторы осознанные у него идут довольно схожие с опытами нынешних экспериментаторов стиха, и звукопись, игра на чередовании определенных гласных и согласных, постоянные реминисценции, переклички со стихами то Есенина и Клюева, то Хлебникова и Маяковского, то Пастернака и Мандельштама – весь арсенал запоздавшего русского постмодернизма налицо. Но в поэзии Леонида Губанова даже полуплагиат какой-нибудь отдельной строчки из поэтов Серебряного века звучит как бы заново. По-варварски свежо и первозданно. Его так и воспринимали – как варвара русской поэзии, несмотря на все его многочисленные ссылки на Верлена и Рембо, на Пушкина и Лермонтова. Он жил исключительно в мире поэзии, даже в мире русской поэзии, но вольность его обращения и со словом, и с ритмом, и с образами была такова, что весь предыдущий поэтический опыт как бы улетучивался, и он вновь оставался один на один с миром первичности: первичности слова, первичности человека.