Поколение Х - [29]

СТО «ИЗМ»:

паталогическое стремление невежд в беседах о психологии и философии использовать термины, суть которых им не ясна.

Я плюхаюсь на прохладную мягкую кушетку, Дег продолжает уборку.

– Ты бы видел дом моих родителей, Дег. Он словно музей, посвященный эпохе пятнадцатилетней давности. Там ничего не меняется; будущее внушает им ужас. Тебе никогда не хотелось подпалить родительский дом, чтобы освободить их от привычного хлама? Ну, чтобы у них в жизни была хоть какая-то перемена? Родители Клэр, по крайней мере, время от времени разводятся. Поддерживают ход вещей. Мой же дом походит на дряхлеющие европейские города вроде Бонна, Антверпена, Вены или Цюриха, где нет молодежи и где возникает ощущение, что находишься в дорого обставленной приемной.

– Энди, мне ли об этом говорить, но, знаешь – твои родители просто стареют.

Именно это и происходит с пожилыми людьми. Они дают крен: становятся скучными, теряют остроту восприятия.

– Это мои родители, Дег. Я их лучше знаю. – Но Дег абсолютно прав, и это заставляет меня почувствовать укол самолюбия. Я перехожу в наступление. «Рад услышать эти прекрасные слова из уст человека, для которого ничего не изменилось с тех пор, как поженились его родители; словно тогда в последний раз жизнь сохраняла надежность. Из уст человека, одевающегося как продавец салона «Дженерал Моторс» образца 55-го года. Дег, ты никогда не замечал, что твое бунгало выглядит так, словно принадлежит новобрачным из Аллентауна, эры Эйзенхауэра, а не позеру-экзистенциалисту конца века?

– Ты закончил?

– Нет. У тебя современная датская мебель; ты пользуешься черным дисковым телефоном; благоговеешь перед энциклопедией «Британика». Ты так же боишься будущего, как и мои родители.

Молчание.

– Может, ты и прав, Энди, а может, просто напрягся при мысли о поездке домой на Рождество…

– Перестань меня воспитывать. Я аж застеснялся.

– Прекрасно. Но тогда не кати на меня бочку, лады? У меня своих пунктиков до фига, и я предпочитаю, чтобы ты не тревожил их по пустякам своими психопатическими сто «измами». Мы вечно излишне копаемся в себе. Это для всех нас гибельно.

– Я собирался предложить тебе поучиться у моего брата Метью, сочинителя джинглов. Каждый раз, когда он звонит или посылает факс своему агенту, они торгуются о том, кто его факс съест – примет расходы на себя. Предлагаю тебе сделать то же самое с родителями. Съешь их. Воспринимай их как неизбежность, благодаря которой ты попал в этот мир, – и живи себе. Спиши их как бизнес-расходы. По крайней мере, твои родители говорят о Серьезных Вещах. Когда я пытаюсь разговаривать со своими о важном для меня – вроде ядерной бомбы, – ощущение, что я говорю на словацком. Они снисходительно слушают должное время, а после того, как я выпущу пар, спрашивают, почему я живу в таком богом забытом месте, как пустыня Мохави и что у меня на личном фронте. Окажи родителям чуточку доверия, и они воспользуются им как ломом, чтобы вскрыть тебя и переустроить твою жизнь, лишив ее всякой перспективы. Иногда возникает желание глушануть их слезоточивым газом. Должен сказать, что я завидую их воспитанию – такому чистому, такому свободному от отсутствия будущего. И удавить их за то, что они радостно дарят нам мир, похожий на пару загаженных трусов.

Купленный опыт – не в счет

– Погляди-ка на это, – говорит Дег несколькими часами позже, притормозив у обочины и указывая на местную клинику для слепых. – Не замечаешь ничего забавного?

Сперва я ничего не понимаю, но потом до меня доходит, что здание в стиле «современная пустыня» окружено огромными цилиндрическими кактусами с острыми, словно зубы пираньи, колючками – красивыми, но смертоносно опасными, как лезвие бритвы. Перед глазами встает картина: пухленькие дети из комикса «Дальняя сторона», наткнувшись на такие колючки, лопаются, как горячие сосиски.

Жарко. Мы возвращаемся из Палм-Дезерт, куда ездили брать напрокат циклевочную машину. На обратном пути мы медленно прогромыхали мимо клиники Бетти Форд и института Эйзенхауэра, где «мистер Освободитель» скончался.

– Останови-ка на минутку; я хочу срезать несколько колючек для своей коллекции очаровательных вещиц.

Из бардачка, закрывающегося на резинку, Дег вынимает щипцы и пластиковый пакет на молнии. Затем, по-заячьи, перебегает Рамон-роуд, на которой сумасшедшее движение.

Спустя два часа: солнце в зените, изможденная циклевочная машина отдыхает в доме Клэр. Дег, Тобиас и я лежим распластавшись, словно ящерицы, в демилитаризованной зоне бассейна в форме почки, расположенного ровно посередине лужайки между нашими домами. Клэр и ее подруга Элвисса уединились на моей кухне, попивая из маленьких чашечек капучино и рисуя мелком на черной стене. Между нами тремя у бассейна установилось перемирие, и Тобиас (довольно сносный, к его чести) рассказывает о своей недавней поездке в Европу: туалетная бумага, выпускаемая в странах «восточного блока» – «вся в складках и блестящая, как рекламные вкладыши в «Лос-Анджелес таймс». Далее идет повествование о посещении могилы Джима Моррисона на кладбище Пер-Лашез в Париже. «Найти ее было необычайно легко. На всех надгробиях покойных французских поэтов там была надпись, сделанная пульверизатором: «Джимми» и стрелка-указатель. Бесподобно».