Поколение - [81]

В ту сторону Давид глядел со страхом. Работы при крематории он старался избежать любой ценой, так как понимал, что в момент ликвидации лагеря персонал, обслуживающий печи, будет уничтожен в первую очередь, чтобы замести следы.

Поэтому в течение недели он упорно повторял одну и ту же процедуру, в действенности которой его заверил один старый австриец. «В первую мировую войну меня это спасло…» — говорил он.

Давид смачивал мочой кожу между пальцами рук и в паху. Высыпавшие на руках пузырьки убедили врача, что Давид болен чесоткой, и его направили в барак для заразно больных.

Выйдя оттуда, Давид не вернулся на прежнюю работу, его направили маляром в строительную бригаду.

Так замкнулся круг его лагерных обязанностей. Он кончил тем, с чего начал тюремный период своей жизни, период, который так искалечил его душу, что позднее, когда он снова получил возможность писать картины на гладких, ослепительно белых полотнах, так туго натянутых на подрамники, что они гудели от прикосновения кисти, он изображал мир в предсмертной агонии. Цветущий сад на его картинах вот-вот должен был пасть под ударами жестокого топора. Он годами гнал от себя эти видения.

Он уцелел благодаря одному немцу. Когда Давид лежал среди заключенных, раненных во время последнего налета, ожидая, когда начнется эвакуация, он заметил, что на грузовик грузят только здоровых, и спросил: «Нас расстреляют?» А немец ему ответил: «Я лично не застрелю никого». Немец сказал больше, чем Давид мог ожидать. Тогда Давид отполз в сторону и поволок свое тело по земле, на которую ложились длинные мягкие тени сумерек. Братья Зильбер, раненные осколками той же бомбы, которая рассекла мышцы Давида, не последовали его примеру. Они боялись смерти, но не умели противопоставить ей великую, страстную любовь к жизни, которая была свойственна Давиду.

Поэтому ему, а не им суждено было увидеть ночью зарево над немецкой землей.

* * *

На второй месяц восстания, когда кругом царила полнейшая неразбериха, бойцы варшавской Армии Людовой с успехом провели несколько важных операций. Одной из них было создание плацдарма на Жолибоже при поддержке артиллерийских частей Первой польской армии. Это позволило перебросить значительные силы АЛ на Прагу.

В Чернякове специально выделенный для этой цели отряд подготовил и с успехом перебросил девушек-связных в Саскую Кемпу.

По ночам над Саской Кемпой, словно бабочки, летали знаменитые «кукурузники». Они гасили глаза прожекторов. Моторы их ворчали дружелюбно.

Двенадцатого сентября немцы заняли здание Страхового общества. Связь Чернякова с центром города была прервана.

В этот вечер девушки-связные из варшавских отрядов АЛ ужинали в штаб-квартире Рокоссовского.

— Слышите, — сказал он, когда над крышей дома пророкотал мотор «кукурузника» и она содрогнулась, точно по ней промчалась тачанка. — Это Варшаве несут оружие.

На следующий день воздух над Вислой вздрогнул от взрыва. Это рухнули пролеты моста Понятовского.

— Ну вот, Бур добился своего. Теперь они изолированы от опасности, — сказал Юрек, когда им в лицо ударила струя горячего воздуха, означавшая гибель варшавских мостов.

Они весь день просидели в блиндаже в Черняковском порту, выходя наружу в короткие перерывы между авиационными и артиллерийскими налетами. Они пользовались минутами затишья и мчались по траншее на наблюдательный пункт, чтобы своими глазами убедиться, что Стах прав, утверждая, будто на Медзешинском валу видел людей в гимнастерках защитного цвета.

Стах, весь в пыли, вбежал в блиндаж, выкопанный на высоком берегу Вислы, и, вытряхивая из-за шиворота комки земли и выплевывая песок, закричал:

— Наши, клянусь победой, наши! А бьют-то как! Даже в Старом Мясте ничего подобного не было. Со вчерашнего дня лупят.

— Ясное дело, плацдарм, — сказал Секула. — Последний варшавский плацдарм. Причем этот плацдарм можно спасти. Ударить вниз вдоль Ксёнженцей, отбить Страховое общество, а затем перебросить все силы сюда — и город будет спасен. Но штаб АК сдаст Черняков. Теперь им важно потерпеть поражение.

— Скоты, — буркнул Константин из-под серого от грязи тюрбана бинтов. Он был тяжело контужен, и при каждом взрыве у него голова раскалывалась от страшной боли.

Настал вечер. Пора было принять решение.

— …Итак, — закончил совещание Секула, — когда прилетят «кукурузники» и погасят прожекторы, Стах и Юрек переплывут на тот берег. Я сниму наших с «Жестянки», сейчас же иду туда. А Кинзер может что-нибудь делать, доктор? У него, кажется, легкое ранение.

— Может. Разве сейчас есть что-нибудь невозможное? — простонал Константин, превозмогая боль.

— Итак, Кинзер будет наблюдать, ожидая вашего сигнала с той стороны. Смотрите не подмочите ракет.

Они сидели в зарослях ракитника, тесно прижавшись друг к другу, и ожидали знакомого рокота моторов.

От воды тянуло свежестью; лениво плескала река, облизывая мелкими волнами песок, безмерно терпеливая и равнодушная.

— Ты о чем думаешь? — шепотом спросил Юрек, стараясь как-нибудь превозмочь желание закурить.

— Да так… Думаю об одной девушке… Она осталась в центре, и я теперь от нее отрезан…

* * *

В центре города осталась одна рота АЛ, равная по численности стрелковому взводу. Она пыталась пробиться к Чернякову, атакуя вдоль Ксёнженцей. Но сил хватило только на то, чтобы отбить один дом. Дальнейшая атака захлебнулась. Немцы блокировали нижнюю часть Ксёнженцей огнем из здания сейма, из больницы святого Лазаря и из Страхового общества. Повстанцам оставалось только одно — держаться до конца. Рота принимала участие в обороне плацдарма у Дома для глухонемых. Там и застигло ее перемирие.