Поклонитесь колымскому солнцу - [33]

Теперь мне все стало ясно: что же еще, кроме милых русских березок, могло расти в этом теплом, благодатном месте?!

И еще раз-путь-дорога

В конце тысяча девятьсот пятьдесят третьего года я собрался уезжать с Колымы на «материк», чтобы никогда уже не вернуться, больше на Север. Мне предложили академическую аспирантуру, и было очень заманчиво обдумать все накопленное на Колыме, написать диссертацию… Словом, можно и нужно было ехать, а не хотелось, щемило сердце! Так вот тоскливо было, когда ехал на Север, а теперь то же чувство мешало его оставить.

Попов сильно постарел, правда, здоровье сохранил несокрушимое. Звал я его с собой, заманивал всяческими прелестями материковской жизни.

— Дача у нас будет в Подмосковье. Час на электричке — и Москва! Рыбалка на Оке знатная. Моторку купим. Бор сосновый. Места грибные, не хуже колымских. Заведем пчельник…

— Нет, парень, поезжай без меня. Никуда я с Севера не тронусь. Привык! Умру — тебя известят. Помянешь Попова на своей подмосковной даче… А сейчас я к другому делу определился. В развозторг агентом меня берут. В тайгу, в тундру поеду.

Час от часу не легче… Хотя неугомонному старику развозная торговля в самую пору. В пушном деле он не то что профессор, а полный академик. Человек редкостного и какого-то удалого бескорыстия. Холода ему нипочем. Не пропадет он ни в тайге, ни в тундре. — Вот провожу я тебя на самолет — и подамся в тайгу, к пастухам, к дружкам своим — таежным охотникам. Повезу им чай, сахар, а у них белок да куниц собирать буду. Две упряжки у меня собачьих. Только вот напарника себе пока не подобрал. Тут ведь человек требуется рисковый.

И здесь я сорвался:

— А ты и не подбирай. Я с тобой поеду!

— Смеешься?

— Поеду, Попов! Попрощаюсь и с тобой, и с тайгой, и с тундрой.

Старик не стал меня разубеждать и, видно, рад был, и тронуло его мое сумасбродное решение.

Так я оттянул свое возвращение на «материк» на целую колымскую зиму.

Развозную торговлю начинали тогда на Чукотке и ставили ее сразу широко и умно. Агенты двигались на собаках и оленях по точным маршрутам, правда, совершенно фантастической протяженности. Чтобы «обслужить» все таежные избы и яранги оленьих пастухов, нам с Поповым предстояло сделать не одну тысячу километров. Да и то наш маршрут был не из самых длинных. На промежуточных базах мы должны сдавать купленную у охотников пушнину, пополнять запасы товаров. Все очень толково, продуманно, обыденно. Но это же Север, а здесь и проза развозной торговли превращается в сказку…

Упряжка из десяти собак по хорошему, снежному насту способна везти до двухсот пятидесяти килограммов груза. Кормить собак мы могли на строго и надежно обозначенных ночевках, но страховой запас продовольствия нужен и для них. Все же и при этом условии мы брали триста-четыреста килограммов груза.

Собачья упряжка похожа на елочку: длинный ствол-поводок, прикрепленный к нартам, а в стороны от него, на ветвях-постромках, симметричными парами — сильные остроухие и остромордые ездовые собаки.

Зимний день на Севере короток. Час-другой посветит негреющее солнце, и уже, глядишь, машет оно земле прощальным розовым флагом с вершины заснеженной сопки; надвигаются все густеющие сиреневые сумерки, а вскоре наступает ночь. Пожалуй, она даже светлее и ярче дня. Большим позолоченным фонарем висит щедрая луна, и спокойный свет ее мягко рассеивается в окружающее пространство безбрежными снежными зеркалами. Места Попов знает и уверенно ведет свою упряжку. Я не отстаю.

Мы едем лиственничным редколесьем. В зависимости от высоты сопок эти лиственничники бывают сплошь покрыты либо зелеными мхами, либо белым лишайником — ягелем. Сейчас все — и зеленый мох и белый ягель — завалено снегом. И зовут эти леса или зеленомошниками, или белолишайниками. Редколесья, покрытые ягелем, — излюбленные места зимних пастбищ северных оленей…

Впереди показался дымок пастушьей яранги. Распахнув ее полог, навстречу нам выбегает смуглая черноволосая женщина — жена пастуха. Мы — желанные гости. Вместе мы распрягаем и привязываем собак.

Входим в ярангу. Здороваемся с пастухом.

Он лежит на низких нарах, застеленных оленьими шкурами, под теплым одеялом из заячьего меха. Хозяин чем-то болен, у него тугой, вздутый живот, рези. Я начинаю врачевать пастуха домашними средствами. Женщина варит собакам похлебку из оленьего мяса, костей и крови. Делает она все молча, умело, но чувствуется ее тревога за больного мужа.

— А как же олени? Кто пасет? — спрашивает Попов.

— Собачка пасет. Сейчас пригонит, — говорит хозяйка и молча продолжает свое дело.

В яранге чисто прибрано и даже уютно. Она освещена «летучей мышью», обогревается железной печкой с трубой, выведенной наружу. За стенами яранги слышится яростный лай.

— Наш Багтыкай олешек пригнал!

Женщина надевает шапку, оленью дошку.

Вместе с ней встречать стадо оленей выходим и мы. Попов успокаивает наших собак. К ногам хозяйки, яростно рыча на чужих, жмется крепкая, небольшая, остроухая и остромордая (как и наши) собака с глазами злыми, умными и преданными. Это и есть оленегонная лайка Баттыкай, пригнавшая к яранге стадо оленей. Они сбились покучнее в затишке у опушки лиственничного леска.