Поклонись роднику - [24]

— Угу.

— Косцов-то надо кормить как следует. Егорович, бери побольше кусок, ешь досыта, — потчевала хозяйка.

— Ну, Миша, придется и тебе брать грабельки да ворочать сено: надо отрабатывать такой харч, — шутил Василий Егорович.

— А когда корзиночку доплетешь? — напомнил внук.

— Сейчас все изладим.

Они вышли на крыльцо мастерить корзиночку из бересты. Мише заманчиво было наблюдать, как в умелых руках деда, переплетавших берестяные полоски, постепенно вырисовывается форма кузовка. Василий Егорович тоже увлекся занятием, что-то гудел под нос, стараясь поплотней подогнать лычки, порадовать внука красивой поделкой. И кузовок получился на загляденье аккуратный, легкий, снаружи желтый, изнутри розовый — из рук выпускать не хочется.

— Ну, Миша, благодари дедушку! — удовлетворенно качала головой Манефа. — Вот пойдешь с мамой в лес, наберешь в кузовок ягод.

Пританцовывая с ноги на ногу и размахивая корзиночкой, Миша побежал на улицу.

Перед обедом ворошили сено. Его было так много, а работа продвигалась так медленно, что Мише казалось, ей не будет конца. Старики же как бы не торопясь перебирали сено граблями, переговаривались между собой:

— Сено-то до чего хорошо! Повернем сейчас — оно быстро дойдет.

— А все-таки косилка высоко берет, смотри, ходим как по жнивью, — сказала Манефа и подергала рукой кошенину. — Бывало, вручную-то пройдем по гумнам, будто побреем вокруг деревни — любо посмотреть.

— Теперь уж только на технику вся надежа.

— Что, Миша? Скучно тебе одному-то? Поди-ка, в село уж захотел? — спросила Манефа Андреевна. — Полно с нами канителиться, беги вон к той черемухе, под ней куст смородины — пощипли.

— Это кто там идут вереницей? — Василий Егорович глянул из-под руки на людей, шагавших поодаль, напрямик через траву к полю.

— Это — ленинградцы, всё по ягоды ходят к Иваньковской вырубке.

— Понятно…

Когда шли к дому, Василий Егорович поклонился издалека Настасье Сорокиной, тоже сушившей сено, а Манефа крикнула подруге:

— Брось грабли-то, поди к нам — покалякаем.

Сели на лавочку у крыльца. Подошла Настасья, крепкая краснолицая старуха, очень словоохотливая, привыкшая к роли лидера среди подруг.

— Смотрю, больно славно у вас получается на пару-то. Мне бы такого помощника. Василий Егорович, доброго здоровьица! — завела она, еще не доходя до лавочки.

— Ты и одна шибко управляешься, наверно, целую поветь напихала сена, — ответила Манефа.

— Не выдумывай! Много ли ношей натаскаешь?..

Настасья еще стояла, всплескивая руками, как тут же явилась высокая, узкоплечая и сутулая Евдокия Тараканова, проще — Евдоха. Зрение у нее плоховатое, а поди ты, все замечает.

— Я сразу поняла, что Василий Егорович к нам пожаловал: надо, думаю, повидаться. Да вот косу захватила — не поклепаешь ли?

— Садитесь да скажите, как поживаете, — подвинулся Василий Егорович.

— А как поживаем? Представь, что ты председатель, а тут вся твоя бригада, — развела длинными руками Евдокия.

— Бригада — три гада, — озорно хихикнула Настасья. — Всё путаемся чего-нибудь, вот с сенокосом баталимся.

— У меня нынче плохо подается: мозжит плечо, другой раз уснуть не дает. Надеяться не на кого, трактором не накосят, — подковырнула Евдоха, но, зная ее въедливый характер, никто не стал обострять разговор. — Заставляли бы косить дачников.

— Дачники — это пустоцвет для деревни, от них только шум-гам, — молвил Василий Егорович.

— Только и знают по ягоды да грибы шастать, весь лес обшарят, — возмущалась Евдоха. — Верно, что пусто место, гуляющая публика.

— Летом с ними все же повеселее, — сказала Манефа, — а вот зимой-то останемся три чудака, дак и смех и грех. Другой раз так заметет, проснешься утром — хоть из дому не выходи.

— Меня зовет дочка в город, да, пока сила есть, нечего надоедать молодым, — рассудила Настасья. — Вспомни-ка, Василий Егорович, когда ты был председателем, сколько нас собиралось вон тут коло звонка! — показала она в сторону берез. — И работали до упаду, а как-то не унывали на миру.

— Да уж вы-то поработали, бабы. Бывало, любое дело — без отказа, и теперь вот держитесь. Героини, можно сказать.

Затягиваясь папиросным дымом, Василий Егорович переводил взгляд с одной избы на другую, и в памяти всплывали разные эпизоды еремейцевской жизни. Обидно было, как будто произошла какая-то несправедливость. Старались, работали почти без отдыха, а результат! Где бывшие еремейцевские жители? Почему остались только вот эти старухи?

— Жаль, фотоаппарата нет: снять бы, как мы беседничаем, — перебила его размышления Манефа.

— На нас теперь смотреть-то противно, а ты — аппарат! — не согласилась Настасья Сорокина.

— Память была бы…

— Хочу спросить, поступила ли в сельпо мука ржаная? А то разберут, нам и не достанется, — сказала Евдокия, относившаяся к людям с подозрением.

— Я все узнаю, не беспокойтесь, — заверил Василий Егорович.

— Другой раз вспомним тебя, как ты председательствовал, бывало, скажешь: надо, бабы, сделать то-то, и мы понимали, значит, надо, — толковала Настасья, жестикулируя мосластыми, жилистыми руками. — Не об заработке думали, как теперь все привыкли, можно сказать, почти бесплатно работали. Народ все же сознательней был, чем нынешний. Теперь, что ни послушаешь, только и разговору про деньги, в газете — тоже об этом: доярки получают столько-то, а механизаторы того больше, там надбавка, тут премия.