Так государю стало известно в общих чертах почти обо всех персонажах этой истории. Только в отношении самой Вареньки и ее брата сохранялся туман. И хотя депеша из Бухары проливала некоторый свет, свет этот, если судить по вздоху, вырвавшемуся у государя, был скорее печальным. Последовавшая затем болезнь и кончина смешали все карты. Депеша затерялась; затерялся и отчет особой комиссии, созданной государем для разысканий о секте Рождественцев; известно только, что комиссия сочла эту секту несуществующей, то есть существующей исключительно в фантазии. Вообще новый император не сильно входил во все эти подробности. На дворе стояла новая эпоха, эпоха очистительной либеральной грозы, фабричного станка, панславянской идеи и новых завоеваний на Востоке; эпоха новой моды на украшение волос из гирлянды голубых цветков, наложенной в двойной кружок из серебряной блонды, причем с гирлянды спускается множество серебряных пестиков… Перед новой хлопотливой эпохой померкли дела и личности эпохи прежней, которую стало модно ругать за скуку и деспотизм, а царствование Николая Павловича называть не иначе как «тяжелым сном», от которого теперь пробудились. Впрочем, кто поручится, что все описанное здесь — и исчезновение Серебряной звезды, и суд над петрашевцами, и прочее, и прочее — не есть сон, приснившийся некой причудливой голове?
Но пока до таких вольных гипотез еще далеко; во дворце еще прощаются с почившим императором, слышны шепоты и отдаленное пение — завершается литургия. Из комнаты с почившим все вышли. Тихо стучат часы, отмеряя ненужное для него время. На письменном столе застыли пресс-папье, деревянный разрезательный нож и стопка донесений, так и не дождавшихся летучего: «Быть посему». Начинают бить часы: четыре арапчонка в чалмах выплывают из часового домика и кружатся под проигрыш из «Турецкого марша». Темнеют картины на стенах. Батальные сцены. Несколько новых — он повелел перевесить из Мальтийского зала. И еще одна. Небольшая, слегка затерянная среди других. Зимний вид города, желтоватый натоптанный снег. Люди, собаки, деревья. Река под зеленым льдом, из проруби таскают воду в деревянных ведрах. Сороки на черных деревьях. Зеваки, привлеченные шествием. Солдат в латах справляет малую нужду, оглядывается. Верблюды брезгливо ступают по снегу, пробуют ноздрями воздух, пахнущий дымом и молоком. Рядом рубят дерево, обрубают ветви. Коленопреклоненный старик, мантия в горностаевых запятых. Другой распластался на снегу. Третий, смуглый, в шубе, снег на чалме. Лай собак, куски снега сползают с крыш. Лицо слуги из шествия: римский профиль, тяжелые, тронутые инеем, усы, взгляд человека, только что пережившего тяжелую болезнь. Как будто новый, чужой в этой толпе. А она все движется, все течет, шаркает башмаками, притоптывает верблюжьим копытом. И капля от сосульки падает за ворот, и вот он, хлев, и горностаевый старец, и другой, в золотом плаще, и третий, черномазый, мерзнет в великоватой ему шубе. И амбары под снегом, и дым из трубы. И старик-плотник, глядящий на все это. И жена его, и сын его. И река подо льдом, девочка на деревянных санках. И звезда над крышей, зябнущая, облаянная собаками, подкопченная печным дымом. Над ветвями, верблюдами, ведрами, солдатом, справившим наконец свою нужду. Над крышей хлева. Неизвестное светило. Повисев немного, погасло.
