Поклонение волхвов. Книга 1 - [54]

— Стой! Крикни по-ихнему, не понимают ведь… Тухтб, тухтб!

Защелкали выстрелы, лошадь под одним упала, всадник слетел, остальные скакали в сторону дома градоначальника, желтевшего окнами вдали.

Николенька слышал, как догонявшие кричали друг на друга, выясняя, кто пропустил, как такое случилось и нужно ли поднимать гарнизон. У самого дома тоже заслышались выстрелы; Николенька бросился туда, едва не споткнувшись о лежавшего в луже киргизца: киргизец улыбался — он был уже мертв…

Дело шло к развязке. Лорд Дерби тряс перед Ричардом отрубленной головой лорда Гастингса; дамы в зале прятались в веера. Ричард злился, путал слова, пару раз рассеяно назвал лорда Бэкингема «Степашей»; выхватил отрубленную голову и запустил ею в суфлерскую будку — откуда, к восторгу публики, она через секунду вылетела обратно.

Шум снаружи, крики.

Публика поднялась, Ричард застыл с отрубленною головой. Дверь распахнулась, толпа внеслась в зал — два азиата; один отбивался, крича, и при этом проталкивал вперед второго, с обмотанным лицом. «Это от бека Темира, говорят, от бека Темира срочно!»

Толпа отхлынула — один из тех двоих, темный, усмехнулся, подошел ко второму, разрубил веревку за спиной — руки его до того были связаны; сдернул платок с лица.

Это был остаток человеческого лица — с обрубленным носом, с отсеченными губами.

— Теперь покажи им свое второе лицо, которое тебе сделал бек Темир! — неожиданно по-русски произнес первый.

Безносый поднял левую руку и с трудом раскрыл ладонь.

На эту ладонь были пришиты отрезанный нос и губы, так что казалось — на ней и вправду выросло лицо. Еще показалось, что с ладони глянули на окаменевшую публику два глаза (хотя глаз на ладони не было…)

Новоюртинск, 23 марта 1851 года

Темир шел на Новоюртинск — неизвестно откуда, из пустоты. Следовало слать за подкреплением в Оренбург, но Пукирев заперся и всю ночь повышал свою боеготовность каким-то бальзамом — и выполз под утро уже совершенно набальзамированным. Освежившись благодатным рассолом, добрался до своего кабинета, где его ожидала еще одна кара: в позе самоубийцы валялся Алексей Маринелли. Несчастный был жив — стрелял в сердце, попал отчего-то в ногу, потерял сознание и загадил ковер кровью. В гошпитале его оглядел Казадупов. «Кость цела, до свадьбы — заживет», — сообщил он супруге градоначальника, которая из видов милосердия сопровождала Маринелли. Маринелли повторял в бреду имя Вареньки, чем огорчал градоначальницу, желавшую, видимо, чтобы он бредил чем-нибудь более для нее приятным.

О Николеньке забыли. Доложили, что бежал с гауптвахты, но Пукирев, болтая каплею рассола на губе, только махнул рукой. Николенька успел повидаться в поднявшейся суматохе с Варенькой. Свидание было быстрым, нечленораздельным — просто обрушились друг в друга; разлепились — мокрыми насквозь; оба начинали говорить одновременно и разом переставали. «Как ты возмужал, братец», — всхлипывала Варенька. Они стояли за занавесом; над ними чернела лондонская башня — зал уже опустел, «Ричарда» не доиграли, Добро так и не успело восторжествовать.

Вареньку уже несколько раз звали, приходил Игнат (познакомились), выглянул сам Алексей Яковлевич (тоже познакомились). «Хорошо, иду!» Обещала вернуться. Он остался ждать; ждать становилось опасно — могли схватить: бежал из-под ареста все-таки; выпорхнула Варенька: «Завтра… завтра…» «Да когда же?» — «Утром… как-нибудь!» (То, что предписано ее арестовать, не сказала: в слова не легло.) Николенька выбежал коридорами на улицу; в небе горел месяц, сердце билось в горле. Бросился в гошпиталь, к Павлушке, — не допустили: «Тяжел, тяжел он! — шептал Казадупов, прикрывая свечу от сквозняка. — Завтра!» Внезапно подобрел: «Да куда в ночь идете, в такое время?.. Оставайтесь уж тут!» Явилась баба, внесла зеленоватую картошку. «Эх, молодость», — говорил Казадупов, глядя на жующего Николеньку. Николенька дожевал, запил водой и отвалился на лежанку.

Утром — Варенька!

В дорожном наряде, склонилась, слеза на реснице горит.

— Все утро тебя проискала, братец. Уезжаем мы.

— Что? Зачем?

— Смешной какой. Надо так. Ты же видел вчера. До войны успеть надо, потом не вырвемся. У нас еще в Форте Перовском два водевиля.

— Водевиля…

— Не обижайся, братец!

Посмотрела на Николеньку. Сказать, что сама бежит от Пукирева, от Маринелли, от всего? Бежать — так сейчас, пока вокруг суматоха и не до нее.

Потребовала:

— Улыбнись.

Он сидел, замкнув лицо ладонями.

— Улыбнись же!

Он попробовал.

— Так я и не увидел тебя на сцене.

Обняла, слеза смазалась о его щеку.

— Варвара Петровна! — крикнули с улицы.

— Другой раз, Николенька. Другой раз приеду, увидишь меня и на сцене. Может, на обратном пути. Нарочно для тебя на сцену выйду. А может… А может, помилование тебе выйдет. И тогда — в Петербурге, все вместе, ты, я, Маменька, все. Левушку разыщу, Иону заберу. Все вместе будем!

С улицы снова кликнули, в оконце глянул лошадиный глаз. Повозка ждала. Варенька поднялась, взмахнув платком.

— Я провожу! — Он натягивал на себя шинельку.

— Не надо, не надо, — шептала Варенька и ждала его, бестолково кружившего по избе.

«Скворец, — глядела сквозь новые слезы. — Скворец…»