Покидая Эдем - [58]

Но не в разговоре было дело, телефон позвонил во время. Он позвонил в тот момент, когда Эля поняла, что Зыкин что‑то знает или ему кажется, что он знает, и теперь хотел бы знать еще, он хотел знать больше, чем она могла ему позволить, он хотел знать всю правду. Как будто можно знать ее про кого‑нибудь на свете, разве что про самого себя, и то не всегда. Зачем ему понадобилась правда? Кто знает, что правда, а что нет? «Эля, — говорил Зыкин, твердил без конца одно и то же, — Эля, скажи, ты и этот… Джоти, вы… ты и он… я хочу знать». Он хотел знать, но не тут‑то было, этого она не собиралась терпеть ни от кого, и уж от Зыкина — точно, никому она не давала отчета в своих делах и не собирается давать, уж не подглядывает ли он за ней? Что он знает, что может знать, какое право он имел что‑нибудь знать? Какое право он имел показывать, что знает! Никто не имел на это права. Что бы там ни было, это не его забота и не его печаль, его это не касается и не коснется никогда. Он мог бы понять это, Костя Зыкин.

О, черт, да ведь она знает его тысячу лет, зачем он преследует ее своей смешной, совсем не нужной ей любовью, глупый малыш с большим старым портфелем, зачем он звонит ей по десять раз на день? Неужели он не понимает, что в ее глазах он никогда ничем иным не будет, только непрошеным и случайным свидетелем ее недолгого счастья, случайным прохожим на дороге ее несостоявшейся судьбы, невольным соглядатаем? Что бы между ними ни произошло однажды, в минуту отчаянья, — ему бы забыть все, забыть как можно скорее, понять, что то была минутная слабость, что ни на что он не может рассчитывать, ибо он был свидетелем этой слабости, свидетелем ее унижения, он был свидетелем несчастья. На что же он мог рассчитывать? Он и так получил больше, чем ему причиталось, но, похоже, этого не понимал. Она разговаривала с ним едва ли не как с братом, но он и этого не понимал. Не хотел поверить, не мог поверить, что он никогда не станет для нее мужчиной, тем, кто ей нужен, тем, кто так ей нужен. Никогда. Но, может быть, сказала она себе, чтобы покончить с этим, поставить точку, подвести черту, может быть, и он — прояви он больше такта, больше выдержки, больше терпения, сумей он быть более деликатен, сумей он забыть то, что имел неосторожность узнать, тогда — может быть… Но он не сумел, и он не был деликатен, он сам все погубил, сначала высокомерием, потом растерянностью, потом униженностью, потом настойчивостью. Всю правду! Ей не нужна его правда, да и своя тоже, ей не нужны его подвиги и его мировые рекорды, его поцелуи, его любовь, и сам он был не нужен ей тоже. Все кончено, всему конец, она дала себе слово. На душе у нее пепелище. Он любит ее? Что ж, тем хуже, ему не повезло, как в свое время не повезло ей, это школа жизни, каждый должен через это пройти, переболеть. Но она не врач, и она не врачует страждущие души, она просто женщина, но теперь все. Не будем возвращаться к этому. Не будем. Конец. Пусть он запомнит это навсегда.

Так она ему и сказала. А если ему это непонятно, сказала она, или если он с чем‑то несогласен, то она его не держит. Пусть убирается отсюда, забудет все, так будет лучше для него, ей никто не нужен. «Ты слышишь?» — кричала она. А телефон уже звенел, звал ее, а она, не в силах уже сдерживаться, вырывала свою руку и кричала ему, что никто, никто ей не нужен, — «ты понял?» — и тут она вырвала наконец руку. Надеюсь, он понял, он словно оцепенел, замер, он отпустил ее руку, он почти не дышал. У него был жалкий вид, и в душе ей стало жалко его, все‑таки это был Костя. Господи, да что же это с ним. Все‑таки это был он, Костя Зыкин, это была она сама, ее прошлое, пусть даже ушедшее навсегда. Вернусь и успокою его. А телефон все звенел, все требовал ее, чтобы сообщить: аэродром не принимает… А вернувшись, она обнаружила, что Зыкина нет.

Вот о чем она думала, сидя в кресле; прошла минута, не больше, как она опустилась в него. Почему она не сказала всего в передней, зачем ей нужно вообще что‑то говорить этому человеку, совершенно ей не нужному и чужому? Все это потому лишь, что Зыкин, сидя на ступенях лестницы, пытался найти записную книжку. «Позвоните Блинову, позвоните Блинову». Вот она и позвонила, и теперь он сидит перед ней, этот Блинов, он похож на птицу, усталую птицу. Что же она должна сказать ему? То, что Зыкин исчез, — это?

Да. Именно это она говорит:

— Он исчез, ваш Зыкин. Его нет.

Его нет? Быть не может. Конечно, он есть. Только где?

На улице. Он — на улице, беглец, улизнувший из‑под крова, казавшегося таким дружелюбным, таким желанным, родным. Пот катится по лицу, по шее, по животу и по спине, заливает глазные впадины, сначала он вытирает его, но скоро понимает — это бесполезно — и машет рукой — пусть льется, это — экзотермическая реакция, холод всегда неотделим от жары, ледники и гейзеры Гренландии — это они проходили по географии. Эля, Эля — разве думала она о справедливости? Он держал ее руку, он прикасался к ней горячими губами, они обожгли ее, она отдернула руку. «Это никого не касается!» — закричала она, и голос ее потерял вдруг мелодичность, стал резок, как крик павлина, в нем были испуг и ненависть, и она велела ему убираться прочь, а ведь он ничего у нее не просил. Он был робок, не в меру застенчив, он любил ее, он желал ее, он хотел отдать ей все, чем владел, чем когда‑либо будет владеть, себя ли, свою ли будущую мировую славу, ведь она была так близка, рядом, рукой подать. В Японии и Венгрии, Австралии и Соединенных Штатах начнут вносить коррективы, изменять методику, пересматривать былые представления. Радость охватит тренеров олимпийской сборной.