Покидая Аркадию. Книга перемен - [44]

– Дядя Митя… – обиженно сказала Алиса.

– Да это я так, на всякий случай, без обид. – Он погладил ее по плечику. – А главная твоя беда, Алиса, в том, что ты в Бога не веришь…

– Да хожу я в церковь…

– Ходят все, но мало кто верит. Бога любить надо, милая моя, любить! Когда я прихожу в церковь, со мной происходит что-то… я не знаю что… я плачу, Алиса, слезами плачу, когда думаю о Боге, о том, как Он нас любит, а мы его не любим… разве так можно, а? Он нас любит, хотя кто мы ему? Нет никто и звать никак, срань всякая, не дети родные и даже не племянники… а Он все равно нас любит, любит! И мы все его дети, бедные дети, которых Он любит… И когда я прихожу в храм, милая моя, я как в облако вхожу… вокруг все светло, тепло, и у меня от счастья слезы льются, и я верю, что мы спасемся, Алиса, все спасемся, и ты, Алиса, и я, и наши дети спасутся…

– Я сейчас заплачу, дядя Митя, – сказала Алиса, – мне так хорошо с тобой, что я сейчас заплачу…

– Не плачь, милая моя, не надо… давай-ка я тебя обниму… вот так… где там наши губки… вот где наши губки… вот так, моя милая, ага, так… ножки повыше держи, повыше… вот так… все будет хорошо, милая, все будет хорошо…

На рассвете, когда Потехин еще спал, Алиса вдруг вскочила и спустилась к мужу. Игорь лежал неподвижно, дышал размеренно. Алиса села на край кровати, взяла его руку и заплакала. Ей никогда не было жалко ни мать, ни Игоря, она вообще не умела жалеть других людей, не понимала, чем горе отличается от неприятностей, а сейчас не понимала, почему плачет, что подняло ее от сна, привело сюда, зачем она сидит тут и держит мужа за руку, хотя знала, что будет рада бесчувственной радостью, когда он наконец умрет, наверное, ей просто надо было поплакать, выплакаться, и она плакала, содрогаясь от рыданий, а потом вернулась к Дмитрию Ивановичу, прижалась к нему, согрелась и затихла, причмокивая во сне, бедное дитя…

Господин Аспирин

Андрей Иванович Замятин всю жизнь работал на заводе, выпускавшем колючую проволоку. Пришел на завод в начале войны слесаренком на подхвате, а на пенсию ушел директором предприятия, на котором делали не только простую колючку, но и армированную ленту «егоза». Он гордился своим вкладом в победу над фашизмом и девятого мая выпивал три раза – за деда, погибшего в 1941 году под Оршей, за отца, павшего в 1945 году под Будапештом, и за завод, доставивший много неприятностей Гитлеру. Замятин был коренастым, плотным и круглоголовым, старался держаться прямо, всегда был тщательно выбрит, летом носил двубортный пиджак, зимой для тепла надевал галстук и норковую шапку, покупал только отечественное и ездил на полуржавой «волге» с дырявым днищем.

Его сосед Евсей Львович Евсеев-Горский был высоким, тощим, остроголовым, назло всему миру курил махорку, носил бородку, даже дома не снимал черных очков и на улице появлялся только в сопровождении овчарки Берты. Он был сыном ленинского наркома, расстрелянного в годы Большого террора, и провел в лагерях в общей сложности около двадцати лет. В советские годы Евсеев-Горский активно участвовал в правозащитном движении, при Ельцине требовал ввести в Уголовный кодекс наказание за пропаганду сталинизма, потом рассорился со всеми друзьями-знакомыми, с родственниками и детьми и уехал в городок, где родилась его мать и где между отсидками он работал в художественной школе, преподавая рисунок и живопись.

В городке их называли врагами не разлей вода. При каждой встрече они ссорились до хрипоты, а иногда и до «скорой помощи»: оба были гипертониками. Евсей Львович считал Замятина сталинистом, обзывал вертухаем и проклинал колючую проволоку – символ ГУЛАГа. Андрей Иванович сердился: «Профессия у тебя одна – людей баламутить, пока другие дома строят и хлеб растят. Россия для вас, евреев, не дом, а дача: пересидели, понасрали и уехали в свой Израиль, а мы за вами прибирай! Да что ты знаешь про Россию и русский народ, мудила лагерный?» «Насмотрелся я на этот народ в лагерях, – кричал Евсей Львович. – Они даже за колючей проволокой оставались шовинистами и сталинистами, всегда готовыми за жратву предать и продать! Патриоты!» Они пили водку, дымили – Андрей Иванович «собранием», Евсей Львович – махоркой, ругались, закусывали солеными огурцами, которые Евсеев-Горский ненавидел, и датским мясом из жестянок, которое Замятин презирал, потом оба скисали, и Евсей Львович со страдальческим видом начинал жаловаться на юкстагломерулярный аппарат, а Андрей Иванович – на почки и чертово давление, делились таблетками, выпивали по маленькой на посошок и отправлялись восвояси. На следующий день все повторялось.

Андрей Иванович жил один, но почти каждый день к нему заезжала внучка, веселая толстушка, которая следила за тем, чтобы в доме было чисто, а в холодильнике – полно.

За Евсеем Львовичем присматривала Аглая, вдова одного из правнуков. Она носила мешковатые штаны, куртку с капюшоном, из дома выходила только в магазин. Спала она на диване в спальне Евсея Львовича. По ночам старик просыпался, стонал, хныкал, Аглая давала ему лекарство, и старик затихал до утра.

В субботу Аглая вернулась из магазина, посидела со стариками, выпила водки и пошла в туалет. В туалете перед унитазом на коленях ползал мужчина.