Пока ты молод - [3]

В деревне не стало соли, спичек, табаку, бумаги. Соль привозили иногда, но только для скота, а люди, рискуя подвергнуться порке, похищали ее красные кирпичи и приносили домой. Спички заменили кресалами, табак — листьями трав (лучшими считались листья мяты). Настоящему табаку не было цены. Но хуже всего обстояло дело с бумагой. Сначала были раскурены книги и старые газеты, затем исписанные школьные тетради, за тетрадями последовали малозначительные справки, квитанции. Когда же не стало и этого, перешли на листья зрелых кукурузных початков. Лишь у немногих счастливцев были трубки.

Людям некогда было заниматься воспитанием детей, потерявших самое лучшее в их начинающейся жизни — школу. Дети преждевременно взрослели. Их воспитателем стало тяжелое, черное горе, бредущее по размытым дождями дорогам борющейся страны.

Однажды Сережа случайно услышал, как многодетная соседка Марфа Логинова сказала матери:

— Тошно жить, Ольга. Тошно и тоскливо, будто перед первыми родами.

В другой раз Сережа непременно бы передал эти слова ребятам, и они бы вдоволь посмеялись над ними. Но сейчас он только нахмурил брови, пошел в сарай и начал с ожесточением колоть дрова…

А фронт уходил все дальше и дальше на восток. Где-то там был и Василий Воротынцев, кадровый солдат Красной Армии. Но о нем ничего не знали в его семье, так же как и вся Копповка, затерянная в дождливой степной глуши, не знала о фронтовых новостях, о судьбах родных и близких.

В начале октября к Воротынцевым пришел немецкий фельдфебель с переводчицей, бывшей преподавательницей немецкого языка, и приказал приготовить комнату для какого-то важного русского господина, к которому все должны относиться с уважением и любовью. Кроме того, нужно достать цветы и обязательно в старых казанках и горшочках, потому что ожидаемый господин любит неподдельную крестьянскую красоту славянских деревень. Увидев прилепившегося снаружи на подоконнике желтоглазого турмана, фельдфебель расплылся в дурашливой улыбке.

— О, эс ист прахтфоль! Эт ист бессер, альс ди блумен![1] — воскликнул он и направился к выходу.

В тот же день Воротынцевы услышали вежливо-осторожный стук в дверь. Ольга открыла и отступила в сторону. В комнату вошел высокий, хорошо сложенный лысеющий брюнет лет сорока пяти — сорока семи. На нем был клетчатый спортивный костюм, белая шелковая рубашка без галстука, желтые лакированные туфли. Приветливо улыбнувшись, он негромко проговорил:

— Мир дому сему!

— Спасибо. Проходите.

— Извините меня, пожалуйста. Я не знал, что к вам приходили беспокоиться обо мне, в чем я нисколько не нуждался. Как-нибудь сам найду общий язык с земляками… Не узнаете? Это неудивительно: столько воды утекло. — Он огляделся по сторонам и продолжал: — А я вот помню, не в лицо, конечно, это трудно. Но фамилию помню. Въехав в деревню, сразу же поинтересовался о вашем доме. Люди и подсказали мне… Кстати, как вас величают, хозяюшка?

— Ольга Константиновна… — с каким-то испуганным недоумением ответила хозяйка и тут же поправилась: — Это по бумагам. Но меня никто так не называет. Все больше по-уличному — тому кума, другому сваха, а больше меня зовут по имени покойного мужа — Федорихой. Так и привыкла.

Человек сокрушенно улыбнулся и, присев без приглашения на длинную дубовую скамью, негромко признался:

— Ну, Федора я помню так, словно вчера с ним расстались. Жаль, что увидеть не привелось.

Ольга умоляюще посмотрела на него.

— Ради бога, скажите все и не стыдите меня: не могу вас опознать.

— А вы припомните, в чьем доме замуж выходили, — он снова улыбнулся, но на этот раз в его улыбке было уже что-то прощающее, покровительственное.

— Не может быть… — прошептала женщина, встретясь с его глазами, и в страхе отступила от него.

Как же она сразу не узнала эти серые, большие, преследующие глаза. Они ведь почти не изменились с тех пор. Немного, конечно, остыли, потускнели. Но, наверно, как и раньше, холодят спину, заставляют оглядываться. Так было не с одной девушкой, работающей в имении помещика Олишева в те дни, когда приезжал гостить его сын… Виктор. Она тоже только каким-то чудом спаслась от них. Если бы не Федор…

— Я вижу, вы вспомнили, наконец, свою молодость, а заодно и мою фамилию. Правда?

— Да… Виктор Святославович… — она немного осмелела. — Но зачем вам хотелось видеть покойного Федю?

Пришелец сдвинул лохматые брови, перестал улыбаться.

— Мы ведь с ним были, выражаясь нынешним языком, однополчанами. Я никогда не питал к нему ни злобы, ни симпатий, однако забыть его не смогу никогда. — Он приумолк, видимо сомневаясь в том, что женщина поймет его. Но все же, поборов в себе это недоверие, продолжал, и казалось, он говорил не столько для нее, сколько для самого себя. — Вам, наверно, рассказывал муж, что наш с ним финляндский полк первый в России попробовал выступить против Керенского?

Женщина, не раздумывая, торопливо кивнула.

— Так вот, — не замечая ее согласного кивка, продолжал Олишев, — перед тем как идти Федору в штрафные роты, разыскал я его в казармах. Спрашиваю: «Зачем выступал?» — «Не знаю, господин подпоручик». — «Тебя сагитировали?» — «Не знаю, господин подпоручик». Зарядил все одно и то же, так и не удалось толком поговорить с ним.