Пока мы рядом - [2]

На Страстном бульваре, где находилась наша редакция, милые местечки теснились на каждом шагу, и совсем рядом – самая старая кафешка, «Сластена», где подавали отличные пирожные и кофе и где я не был с самого детства, так как с детства же абсолютно равнодушен к сластям. Сейчас мне не придумалось ничего лучшего для девушки, чем это местечко!

Мы выбрали самый отдаленный столик. Мне так хотелось подольше задержать ее руку в своей, и мы слегка замешкались возле ее стула. И тут Элизабет потянула руку к себе, и снова, как в редакции, прямо глядя мне в лицо материнскими глазами, произнесла тихо и жестковато, сразу ставя все на места:

– Господин Сотников, нам с вами предстоит сугубо деловой разговор. Времени у меня мало, так что не будем отвлекаться.

Слегка обескураженный таким холодным обращением, я, продолжая чувствовать себя старым и нелепым с этой совершенно спокойной девушкой, неловко плюхнулся на свой стул и заказал кофе и пирожные, стараясь незаметно рассмотреть ее как можно подробнее.

Сердце постепенно успокоилось, и я уже понял, что, невзирая на редкостную красоту и очевидное сходство с матерью, она и в самом деле была существом отдельным, в особенности в манере поведения и в выражении глаз. У Майки глаза были золотисто-зеленые, широко открытые и доверчивые, как бы вбиравшие в себя прихотливый рисунок мира. А у этой совсем молоденькой девочки цвет глаз даже трудно было определить, так как на меня она почти не смотрела. На мир вокруг – тоже. Глаза ее были устремлены внутрь, в себя, и оттого она казалась отстраненной и как бы всему чуждой. Словно отгорожена от всего невидимой, но прочной стеной. И это странным образом меня успокоило и поставило все на свои места. Да, мне давным-давно не шестнадцать, я уже не юнец-студент на свадьбе моего друга с Майкой, а преуспевающий известный журналист, любимец публики (женщин в особенности), имеющий большую холостяцкую квартиру, престижную машину, мужественную внешность и, как думали многие, неуживчивый, злой и циничный характер.

Окончательно придя в себя, я не спеша закурил и даже довольно нахально уставился на Элизабет – ничего особенного, обычная лондонская штучка, хотя что-то трудноуловимое все-таки не давало мне вести себя в обычной нагловато-флиртующей манере. А она, казалось, ничего не замечала. Сидела напротив меня, уставясь в чашку с кофе, и была так серьезна и даже печальна, что с меня окончательно слетели гонор, высокомерие и ерничество.

– Господин Сотников, чтобы вам стала ясна суть моей просьбы, уточню некоторые детали. Сколько лет вы не виделись с моей матерью?

– Более двадцати лет.

– Тогда, возможно, вам неизвестны некоторые подробности ее жизни. Знаете ли вы, например, что она сделала отличную карьеру фотомодели, прошла строгий кастинг, участвовала в международных показах и ушла с подиума семнадцать лет назад, по настоянию мужа, преподавателя Оксфорда Ричарда Сименса, уже беременная мною?

– В общих чертах от общих друзей… – уклончиво ответил я.

– В таком случае позвольте начать с самой сути. Думаю, нет нужды говорить, что я выбрала именно вас не случайно и что, независимо от вашего решения, сегодняшняя наша беседа должна остаться между нами?

– Как вам будет угодно, мисс Сименс.

– Итак, к сути моей просьбы. Сегодня моей матери должно было быть уже сорок шесть лет. Уверяю вас, хотя я и кажусь иногда совсем глупенькой девочкой, я неплохо разбираюсь в людях. После сорока лет моя мать перестала меняться. Даже мне она казалась совсем молодой, как будто время для нее остановилось. Поэтому, надеюсь, вы узнаете ее на фотографии, которую она просила отдать вам, если… если что-то случится.

– Что-то случится?.. – удивленно спросил я. Девочка не ответила. Открыв сумочку, она достала фото и протянула мне. Я увидел Майку в белом свадебном платье, такую красивую, что рядом с ней терялась любая женщина, – и особенную именно потому, что она как будто не осознавала своей красоты, не придавала ей значения. И словно она что-то знала, и знание это таилось там, внутри, в этих чуточку грустных, но все еще доверчиво раскрытых миру золотисто-зеленых глазах.

Задохнувшись, я быстро перевернул фотографию. На обороте Майкиным летящим почерком было написано: «Киру на память. Я так любила вас всех – Веньку, Стаса и тебя!», а внизу полузачеркнуто: «Если меня не будет…»

Пока я снова справлялся с сердечным удушьем, девочка, так же отстраненно и жестковато, продолжила:

– Я привезла вам эту фотографию именно потому, что моей матери, самого близкого мне человека, больше нет. На днях в нашем оксфордском особняке, окруженном охраной, она была обнаружена мертвой, и есть основания предполагать, что это было убийство. Единственным утешением для меня было бы знать, что убийца наказан.

Ее голос слегка дрогнул. Но она справилась с собой:

– Мы не собираемся вмешивать в дело лондонскую полицию, тем более что есть основания подозревать в убийстве ваших соотечественников. Ваши стражи порядка нам тоже не нужны. Вы – единственный, кто может провести нелицеприятное журналистское расследование и выявить убийцу, кто бы он ни был и какой бы пост ни занимал. Это я и прошу вас сделать. Наказание останется нам – мне и моему отцу…