Пока мы были не с вами - [6]

Я бы сделала все что угодно, только бы помочь Куини родить и снова увидеть ее улыбку.

За дверью ботинки Брини шаркают по доскам, и я слышу, как позвякивает распятие на деревянном полу. Брини выглядывает в мутное окно, которое он забрал с фермы. Еще до моего рождения он разобрал дом на ферме, чтобы построить нашу лодку. Мама Брини умерла, посевы который год подряд уничтожала засуха — дом все равно достался бы банку. Брини решил, что нужно уходить на реку, и оказался прав. Когда по всем ударила Великая депрессия, он и Куини уже счастливо жили на реке. «Даже Депрессия не смогла уморить голодом реку,— так Брини говорил каждый раз, когда рассказывал мне эту историю. — У реки свое волшебство. Она заботится о своих жителях. Так будет всегда».

Но в эту ночь волшебство не сработало.

— Миста! Вы меня вообще слышите? — акушерка начинает грубить. — Я не хочу, чтобы их смерть была на моей совести. Вы отвезете свою женщину в больницу. Сейчас же!

Я вижу через оконное стекло, как застывает лицо Брини. Он крепко зажмуривается и бьет себя по лбу кулаком, затем бессильно опускает его на стену.

— Там буря...

— Мне плевать, если сам дьявол начнет там танцевать, миста Фосс! Я для этой девочки больше ничего не могу сделать. Ничего. Я не хочу, чтобы ее кровь была на моих руках, нет уж, сэр!

— Она никогда... с другими детьми... не было никаких проблем. Она...

Куини кричит — звук высокий и громкий, он врезается в ночь, словно вопль дикой кошки.

— Вот только вы, должно быть, забыли мне сказать, что раньше она никогда не рожала сразу двоих!

Я поднимаюсь на ноги, беру Ферн и сажаю ее на крыльцо хижины рядом с Габионом — ему два года — и Ларк, которой шесть. Камелия, смотревшая в переднее окно, сейчас тоже поворачивается ко мне. Я закрываю ворота на трапе, тем самым запирая малышей на крыльце, и поручаю Камелии следить за младшими, чтобы они через них не перелезали. Камелия только хмурится в ответ. Ей десять лет, и она унаследовала от Брини его упрямство, темные волосы и глаза. Она не любит, когда ей указывают, что делать. Она упряма как осел, а порой еще и глупее его. Но если малыши начнут бузить, все станет еще хуже, чем сейчас.

— Все будет хорошо,— обещаю я и поглаживаю их, словно щенят, по мягким золотым волосам.— Куини сейчас просто очень тяжело, вот и все. Не нужно ее беспокоить. Сидите смирно. Старый оборотень-ругару прячется где-то рядом, всего минуту назад я слышала, как он дышит... Наружу выбираться небезопасно.

Теперь, когда мне уже двенадцать, я не верю ни в ругару, ни в злых духов, ни в безумного капитана Джека, предводителя речных пиратов. Ну по крайней мере, не совсем верю. И сомневаюсь, что Камелия хоть раз поверила в россказни Брини.

Она тянется к дверной задвижке.

— Не надо,— шикаю на нее я,— Я пойду сама.

Нам сказали держаться подальше — а Брини никогда не говорит так, если только на самом деле не имеет это в вида, Но сейчас по его голосу кажется, что он не знает, что делать, а я боюсь за Куини и за моего нового братишку или сестренку. Мы все хотим знать, кто это будет. Хотя ребенку еще рано появляться на свет — он решил родиться даже раньше, чем Габион, а ведь он был таким малюткой. Но сам вылез наружу — еще до того, как Брин и успел пришвартовать лодку к берегу и найти женщину, чтобы помочь с родами.

Новый малыш, похоже, не очень-то хочет облегчить свое рождение. Возможно, когда он родится, будет похож на Камелию — такой же упрямый.

«То есть дети, а не ребенок»,— напоминаю я себе. До меня доходит, что их больше одного — как бывает у собак — и это ненормально. Сейчас целых три жизни наполовину скрываются за прикроватной занавеской, которую Куини сшила из красивых мешков из-под муки «Золотое сердце». Три тела стремятся разделиться, оторваться друг от друга, но у них никак не получается.

Я открываю дверь, и еще до того, как решаю, стоит мне входить или нет, надо мной нависает акушерка. Ее ладонь смыкается на моей руке. Кажется, что она дважды ее обхватывает. Я опускаю взгляд и вижу на своей бледной коже кольцо из темных пальцев. Она могла бы переломить меня пополам, если бы захотела. Почему она не может спасти моего братишку или сестренку? Почему не вытащит их из тела мамы, чтобы они увидели свет?

Рука Куини сжимает занавеску, она кричит и тянет ее, выгибаясь дугой на кровати. Обрываются с полдюжины проволочных крючков. Я вижу лицо мамы: ее длинные, шелковистые белокурые волосы спутались и прилипли к коже, голубые глаза — ее прекрасные, добрые голубые глаза, которыми она наградила всех нас, кроме Камелии, — вылезают из орбит от напряжения. Кожа на щеках так натянута, что видна сетка вен, похожая на узор на стрекозиных крыльях.

— Папа? — мой шепот приходится на конец крика Куини, но кажется, он еще больше увеличивает напряжение в хижине. Я зову Брини папой и Куини мамой, только когда дела совсем плохи. Они были так молоды, когда у них родилась я, и думаю, просто забыли научить меня словам «мама» и «папа». Мне всегда казалось, будто мы друзья примерно одного возраста. Но иногда мне нужно, чтобы они были именно папой и мамой. Последний раз я называла их так несколько недель назад — тогда мы увидели мертвого раздутого человека, висящего на дереве.