Поиски счастья - [54]

Светила луна. Около перевернутой им нарты спали собаки.

Гырголь вытер со лба пот и заспешил назад, к яранге купца, чтобы скорее, пока еще все хорошо, взять товары и уехать.

Осторожно Гырголь подсунул голову под шкуру полога и только хотел подтянуть свой тюк, как дверца снова открылась, и в ярангу вошел американ.

— Ты куда? К собакам? А кушать? Амнона все приготовила.

Протянутая рука молодого оленевода замерла.

Вошла Амнона и стала накрывать на стол. На подносе уже лежали куски жирного тюленьего мяса, чувствовался его приятный запах. Гырголь был голоден. Да и какой же оленевод, приехав на берег, откажется от куска жирной нерпы!

— Садись, садись! Я велю покормить твоих собак.

Амнона вопросительно посмотрела на Мартина.

— Амнона, Гырголь — мой тумга-тум. Пойди к отцу, пусть он накормит собак. Я потом дам ему закурить.

Гырголь вполз в жилище.

Амнона-Рахтынаут сама нарубила мерзлого мяса моржа, накормила собак гостя, К Джонсону она не вернулась.

Мистер Джонсон негодовал. Опять, как каждый вечер, ему самому пришлось вытопить железную печь, кормить и поить этого «щенка», как он вслух по-английски называл Гырголя. Не угодно ли: деловой человек должен разливать чай, добавлять из котла куски вонючего мяса тюленя этому прожорливому гостю! И это все после тяжелого торгового дня на морозе, среди дикарей, продающих по одной шкурке. Всю сделку он мог оформить в полчаса, а тут…

Гырголь наконец наелся и напился. Тут же, у жирника и подноса, он прилег на шкуру, отдуваясь и куря.

— Как зовут твою жену? — спросил Мартин.

— Кайпэ.

— Кайпэ? Это красивое имя.

Джонсон сходил к себе, выбрал особенно пестрый отрез ситца на камлейку.

— Подарок твоей жене!

— Очень дорогой подарок, — покачивая головой, изумился молодой оленевод. Он никогда еще не видел такой красивой материи.

— Я всегда так поступаю, когда ко мне приходят настоящие меновые люди. Приезжай еще. С Кайпэ.

Гырголь окончательно убедился, что Джонсон — истинно хороший человек.

Г лава 14 ЛУНА НАД ПРОЛИВОМ

Продутая зимними ветрами тундра спокойно дремлет.

Блестят в свете яркой луны заструги зализанного пургой снега. На возвышенностях — темные пятна проталин. Лужи и ручейки прихвачены ночным морозом. Луна притушила звезды, рассыпала искры по снегу, мхам и тонкому льду ручьев.

Смерзшиеся мхи — ржавые, золотистые, палевые — хрустят под ногами. Шуршат склонившиеся к югу сухие травы. Впереди смутно проступают оголенные ветрами бугры.

Ровными шагами, то по снегу, то по серебряной россыпи мхов, неизвестно куда и откуда идет человек. Собака с впалыми боками, свалявшейся, обвисшей клочьями шерстью плетется за ним. У человека в руке палка с костяным крючком на конце, за поясом — грушевидная болванка, утыканная костяными шпильками; к ней прикреплен ремень, свернутый в круг.

Человек высок. На нем потертые, местами облезлые штаны, рубаха, шапка; они сшиты из плохо выделанных шкур тюленей. Круглый ворот рубахи едва прикрывает ключицы. На ногах — черные торбаса, смазанные нерпичьим жиром.

Это не оленевод. Видно, что его и кормит и одевает море. Но зачем он здесь, вдали от побережья? Почему бодрствует в этот час, когда опит даже тундра?

Угрюмым взором человек смотрит вперед. Он не замечает лунного света на серебре мхов, не видит искрящихся льдинок, не слышит, как они хрустят под ногами. В неясных очертаниях темных бугров ему чудятся яранги. Он настораживается, оглядывается на собаку. Понурив голову, она натыкается на его ноги.

Человек и собака идут дальше.

Не опит и мистер Джонсон. Лунный свет, прорываясь к его ложу через небольшое оконце, беспокоит мистера Джонсона.

Эта дрянная девчонка Амнона позволяет себе слишком много: она опять ушла на ночь к отцу и матери. Не угодно ли; опять ему придется утром дышать запахом ворвани, принесенным ею оттуда! Разве для этого он одел ее в европейское платье? Нет, нет, это ему надоело! Надо будет подыскать другую экономку. У старика Вакатхыргина дочь, пожалуй, ничем не хуже Амноны…

Мистер Джонсон протягивает руку за сигарой. Закуривает. В комнате холодно. Хорошо бы протопить печурку. Но ему не хочется самому пачкаться. Он решает ждать утра.

Купол яранги из моржовых шкур, натянутых на остов из китовых ребер, покрыт изморозью, искрится при луне.

В яранге младшей сестры Тауруквуны все спят: старуха-мать, рядом — Тэнэт, в другом углу — Ройс и Устюгов.

Коптит моховой фитиль, опущенный в звериный череп с тюленьим жиром.

Бенту Ройсу снится: он нашел самородок золота, разбогател. На нем — лисья доха, хотя в Лос-Анжелосе не так уж холодно… Рядом — Марэн. Она немного выше его, стройная, милая. Как ей к лицу эта шубка! Бент рассказывает о годах странствий, о людях в звериных шкурах. «Бент, я сама хочу посмотреть на них, на те места, где ты терпел лишения, — говорит она, нежная, белокурая. — Поедем, Бент! Сейчас же!» — она нетерпеливо топает ножкой, прижимается к нему плечиком, щекой. «Нет, нет, Марэн! Избавь меня от этого ужасного края. Прежде всего я хочу показаться с тобой дядюшке: пусть он посмотрит, каков стал Бент, которого по-родственному он позволил себе как-то даже ударить. Потом мы поедем повсюду, где я работал в Штатах, и разопьем с моими старыми друзьями по бокалу виски. Я хочу, чтобы они вновь увидели меня вместе с тобой». «Бент, ты стал ужасно упрям: как бык. Ты совсем перестал считаться с моими желаниями. Я накажу тебя за это!» — она капризно сложила губки. Бент видит их, почти осязает, и вдруг — перед ним уже не миссис Ройс, а белокурая школьница Марэн. Ветер растрепал ее кудри, она присела на лыжах и мчится под гору, вот ее уже почти не видно… Но тут же вместо Марэн перед взором Ройса появляется мистер Роузен… Он сидит за своим рабочим столом и перебирает лицевые счета проспекторов; на одном из них знакомое имя «Эриксон Олаф». Мистер Роузен улыбается, и под его проворной рукой косточки на счетах начинают бешено скакать справа налево, заполняя ряды все выше и выше… Но вот норвежец различает, наконец, свое имя. При виде этого счета главный директор мрачнеет, гневно перечеркивает его красным карандашом. Бент заворочался, застонал.