Похвали день вечером - [90]

— Куда?

— Не спрашивай. Поедешь?

— Поеду.

— Подожди, я переоденусь по-быстрому.

…Он держал Катю за руку, будто боялся, что она может передумать и не поехать. Увидел свободное такси, остановил, втолкнул Катю в машину и попросил шофера подъехать на Невский, к «Северу», а потом на Финляндский вокзал.

Теперь у него в одной руке был большой торт; другой он продолжал держать Катину руку. Возле входа в вокзал была толпа: кто-то кого-то ждал, мелькали брезентовые куртки, горой лежали рюкзаки. Из метро шли и шли люди — с удочками, «авоськами», гитарами… Сергей и Катя попали в этот поток, и он медленно нес их к дверям вокзала. Впереди и позади шли рыбаки, слышались разговоры: «Сначала в Окуневой попробуем…», «Лещ — на горох…», «Брось, там ерши замучают…» У самого входа, чуть сторонясь потока, стояло несколько человек, и Катя не поняла, почему у Сергея вздрогнула рука. До нее донеслось торопливое, заговорщицкое: «А червячков не надо? Опарыш есть, свеженький». Сергей дернул Катю за руку, они проскочили в вестибюль.

Потом они ехали в электричке, и Сергей был мрачен. Он глядел в какую-то одну точку, и Катя, как тогда, на концерте в Доме культуры, взяла его под руку. Казалось, он даже не заметил этого.

— Нам сейчас выходить? — спросила Катя. Электричка уже подходила к Ольгино.

— Нет, — сказал Непомнящий. — Нам дальше.

— Я думала, что ты…

— Нет, я не хочу, — сказал Сергей. — Не могу. Да его и дома сейчас нет.

Он не стал говорить ей, что там, у входа, стоял и продавал червей отец. Да и ехал он не к нему.

Они вышли в Александровне. Катя ничего не понимала. При чем тут Александровка, торт и то волнение, которое так легко угадывалось сейчас в Сергее. Она куда-то шла, Сергей все держал ее за руку, будто тащил за собой — быстрей, быстрей! Наконец, он сказал:

— Вот.

За зеленым забором играли дети. Много детей. Вдруг все они замерли и поглядели на взрослых, остановившихся у забора. Катя все поняла.

— Идем.

Через калитку, по дорожке — на крыльцо; двери распахнуты — дом проветривается. Пустой вестибюль со шкафчиками и еще одна дверка сбоку, ведущая вроде бы в кладовку. Нет, там не кладовка: на полках лежит белье, простыни, наволочки. И пожилая женщина в очках что-то пишет, время от времени щелкая на счетах.

— Тетя Маша!

Женщина подняла голову. Должно быть, она не сразу смогла оторваться от своих записей и смотрела на Сергея, шевеля губами, еще что-то подсчитывая в уме. Только через какое-то время до нее дошло, кто это.

— Господи, Сережа! Что случилось?

Ее словно бы подкинуло со стула. Она не видела девушку — Катя была за спиной Непомнящего.

— Случилось, — сказал Непомнящий. — Вот, — он посторонился, открывая Катю, — это моя жена.

— Господи, — повторила Мария Тимофеевна.

— Это неправда, — сказала Катя.

— Неправда? — быстро повернулся к ней Непомнящий.

— Нет, — сказала Катя, и вдруг, шагнув к Марии Тимофеевне, обняла ее.

22.

Да, впервые в жизни Савдунин понял, что такое бессонница. Он ворочался; жена просыпалась; он испуганно говорил ей: «Спи, спи», — и уходил на кухню. Садился к столику, закуривал, пил из-под крана холодную воду и снова курил — спать не хотелось…

Заявление об уходе с завода уже подано. Слишком велика обида, чтобы он мог или хотел справиться с ней. Пока (пока!) он еще работал. Теперь мастер давал работу ему одному. Стоило ли заводить «листок» на две недели? После смены Савдунин шел с «бегунком» и «отмечался»: задолженностей в профсоюз нет, в библиотеке нет, в спортклубе нет — он никому не должен…

Мылся и одевался он теперь после смены вместе со всеми, в раздевалке, молча, рядом с молчащими ребятами. Как-то он поймал себя на том, что ему чего-то не хватает. Это ощущение было неприятным, мешающим — будто забыл надеть под пиджак рубашку. Потом понял: просто Соколов не говорил ему теперь на прощание: «Желаем вам хорошо отдохнуть от нас». Он привык к этой обычной веселой фразе, и ему не хватало ее.

Савдунин не знал, почему в раздевалке вспыхнула та ссора. Вернее, даже не ссора. Непомнящий с мокрыми после душа черными волосами вдруг ни с того ни с сего встал и, подойдя к Панчихину, громко сказал: «Ну и дрянь же ты!». Когда Панчихин вскочил, Савдунин подумал: будет драка, только этого и не хватало. Он медленно поднялся: как-нибудь еще справится с этими двумя молодцами — но драки не было. Панчихина увел Бабкин. «Наверное, у ребят какие-то свои счеты», — устало подумал Савдунин.

Когда он пришел со своим «бегунком» в цеховой комитет, к Куулю, тот даже руками замахал, как мельница:

— Ты, Леша, это брось. Куда ты пойдешь?

— Ну, — буркнул Савдунин, — слава богу, за то боролись: в Советском Союзе безработицы нет.

Кууль горячился; когда он горячился, эстонский акцент слышался резче. Кууль словно бы забывал русские слова, начинал спотыкаться… «Этто мы должно обссудить». Савдунин махнул рукой: все обсуждено. «Давай, Ян, подписывай, чего уж…» Потом, хочешь не хочешь, пришлось идти с «бегунком» к Травину, в партбюро.

Выл день зарплаты, или, как шутили в цехе, «день сварщика». В партбюро — людно. Травин принимал взносы, и Савдунину тоже надо было платить. Он сел в углу на свободный стул. Наверное, его не заметили. Люди толпились у травинского стола. Вдруг кто-то сказал: