Похвала праздности. Скептические эссе - [19]

Любопытно, что рационализм и скептицизм Юма никоим образом друг другу не мешали. Скептицизм приносил плоды в научных изысканиях, а в повседневной жизни о нем лучше было не вспоминать. Мало того, в жизни следовало применять как раз те самые методы, которые опровергал его скептицизм. С подобным компромиссом мог уживаться только тот, кому удавалось сочетать в себе философа и практика. К тому же толика эзотерического безверия позволяла сохранить за собой некую ауру аристократического торизма.

Принять доктрины Юма целиком мир отказался. Последователи философа скептицизм дружно отвергали, а германские оппоненты, наоборот, настаивали на нем как на неотъемлемом свойстве чисто научного и рационального мышления. Таким образом, под влиянием его учений британская философия стала поверхностной, а немецкая – антирациональной; и в том и в другом случае победил страх перед агностицизмом. Европейская мысль так и не восстановила былую целостность: для всех преемников Юма здравомыслие означало отсутствие глубины, а глубокомыслие приравнивалось к легкому безумию. При этом споры, начатые Юмом, продолжаются по сей день, как, например, в недавних философских дискуссиях по поводу квантовой физики.

Ставшая характерной для Германии философия берет начало в работах Канта именно как выпад против Юма. Твердо веря в причинность, Бога, бессмертие души, законы морали и прочее, Кант полагал, что философия Юма напрасно все усложнила. Поэтому сам он разделил понятие разума на «чистый» и «практический»: чистый касался всего, что можно доказать, то есть мало чего; практический же относился к тому, что определяло добродетель, то есть очень ко многому. Совершенно очевидно, что под «чистым» разумом подразумевалась обычная логика, тогда как «практический» разум означал суждения. Таким образом Кант вернул философии стремление выйти за рамки теоретической рациональности, которое вытравлялось из различных ее школ со времен средневековой схоластики.

Еще большее влияние, чем Кант, на наш взгляд, оказал его непосредственный преемник Фихте. Перейдя от философии к политике, он ознаменовал начало движения, переросшего в национал-социализм. Впрочем, прежде чем перейти к разговору о Фихте, следует подробнее остановиться на понятии «разумности».

Поскольку найти ответы на поставленные Юмом вопросы не удалось, «разумность» больше не могла рассматриваться как нечто абсолютное, и любые тому попытки следовало пресекать как теоретически несостоятельные. Тем не менее существует очевидное и важное различие между складом ума, например, философов-радикалов и таких людей, как ранние мусульманские фанатики. Если умственный настрой первых считать разумным, а вторых – безумным, то становится ясно, что в последнее время наблюдается рост безумия.

На мой взгляд, то, что мы на практике понимаем под разумностью, характеризуется тремя признаками. Во-первых, разумность полагается скорее на убеждение, чем на силу; во-вторых, убеждение происходит за счет доводов, которые убеждающий считает обоснованными; и в-третьих, при формировании определенного мнения используется как можно меньше интуитивных предположений и как можно больше наблюдений и индукции. По первой характеристике не проходит инквизиция. Вторая исключает методы британской военной пропаганды, которые так хвалил Гитлер, писавший, что пропаганда «должна опускаться тем глубже со своих интеллектуальных высот, чем больше количество людей, на которых она призвана воздействовать»[8]. Третья не допускает таких голословных заявлений, как сделал президент Эндрю Джексон по поводу Миссисипи: «Согласно умыслу Всевышнего, эта великая долина должна принадлежать единому народу»; каким бы очевидным этот постулат ни представлялся президенту и его слушателям, доказать его любому сомневающемуся отнюдь не легко.

Полагаться на разумность в таком ее определении можно лишь при некоторой общности интересов и взглядов у тех, кто чего-то добивается, и их аудитории. Миссис Бонд, конечно, пробовала увещевать своих уток: «Ко мне, утя, утя! Пора вас убить, нашпиговать и гостей накормить»[9]. Однако в целом призыв к здравомыслию не действует на тех, кого мы собираемся съесть. Любители мяса не пытаются найти аргументы, которые убедили бы овец. Точно так же Ницше не рассчитывал на понимание масс, которых назвал «немощными и неполноценными», а Маркс не собирался заручаться поддержкой капиталистов. Эти примеры наглядно показывают, что взывать к разуму куда легче, если власть сосредоточена в руках олигархии. В восемнадцатом веке важными считались исключительно мнения аристократов и их друзей, и эти мнения без труда рационализировались для других аристократов.

По мере превращения политического электората во все более многочисленный и неоднородный взывать к его коллективному разуму становится труднее и труднее: уменьшается количество очевидных для всех отправных точек, без которых согласия просто не достичь. В отсутствие общепризнанных догм люди вынуждены полагаться на собственную интуицию; а поскольку интуиция у различных групп разная, то и расчет на них приводит к раздорам и политике с позиции силы.