Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда - [3]

Прадедушка спросил, не нужны ли деньги на похороны.

А потом сказал:

— Все, что нас окружает, конечно же фальшиво, но сами-то мы неподдельные.

Только одно это прадедушкино высказывание и сохранилось, потому я и могу привести его дословно.

Дедушка мой переехал на юг. Если спрашивали, где он живет, он говорил: «В Южной Швеции». На заброшенном поле, заросшем чертополохом и ромашками, он построил деревообделочную фабрику, а деньги у него завелись благодаря женитьбе на крестьянской дочке, которая засиделась в девках. Она-то и стала моей бабкой по отцу.

Дед решил выпускать фортепиано.

Инструменты его были целиком из дерева. Ну, струны, понятно, металлические, но все прочее — крепеж, рейки, петли — было из дерева. И дека тоже из дерева, иной раз в клавишах, правда, был свинец.

Сам дед умел играть только одну мелодию — «Господь, источник правды, я верю в Твой обет». Хотя вообще-то ни во что он не верил. За исключением фортепиано этого, которое самолично изобрел.

Теодором меня назвали в честь одного из сыновей Генриха Стейнвея, производителя фортепиано.

Таких красивых инструментов, как дедовы, в Швеции никогда не выпускали. С виду аккурат густавианские секретеры. Один из них стоит в губернском музее. Над ним висит портрет Оскара II.[2] Весьма изящное сочетание.

Однако механика была слегка ненадежная и капризная. Четкая связь между клавишами и звуками отсутствовала: нажмешь, к примеру, клавишу «до», а фортепиано вполне может откликнуться «фа-диезом». Настройке дедовы инструменты не поддавались. Сразу после того, как настройщик заканчивал работу и вставал, можно было сыграть половину детской песенки, а потом аккорды начинали резать ухо, мелодия тонула в них и исчезала. Казалось, дед задумал в одном инструменте собрать всю на свете фальшь.

Банкротство пришло как освобождение, деду предъявили аж три иска по обвинению в обмане и мошенничестве, но производство по ним было прекращено. А конкурсный управляющий оставил ему стусло, зензубели, несколько пил, угольник, рубанок для скашивания и один столярный верстак. Вот так мы стали багетчиками.

Но из черного ларца дед ни кроны не взял, нет-нет, напротив, хоть и потерял все, тем не менее частенько изыскивал какие-то излишки, которые мог туда положить.

Однажды бабушка получила наследство из Америки. Оно тоже отправилось в ларец.

Дедовы фортепиано благоухали. Когда кто-нибудь пробовал на них играть и все мелкие детали приходили в движение, терлись друг о друга, инструменты начинали источать дивный аромат грушевого и вишневого дерева — благоухание, вполне сравнимое едва ли не с любой мыслимой фортепианной музыкой.

Дед, впрочем, твердо верил, что где-то, без сомнения, есть человек, который в самом деле сумеет играть на его фортепиано. Ведь чтобы совладать с фокусами, какие выкидывает инструмент, нужны только хитрость и предусмотрительность, говорил он.

И он перебрался на равнину, в наш поселок, здесь они с бабушкой сняли возле проезда этот вот зеленый деревянный домик, где с тех пор и располагается багетная мастерская. Случилось это в 1929-м. Несколько лет спустя им удалось выкупить дом. Через два витринных окна мы неизменно видели музыкальный магазин «Аккорд» по другую сторону улицы и всегда диву давались, как он умудряется не прогореть, торгуя гармониками, гитарами, прямыми флейтами да нотами, ведь здешнее население — самое немузыкальное во всей Швеции.

А вот без рамок людям не обойтись. Если человек чем-то дорожит или хочет что-то увековечить, он помещает это в раму. Один крестьянин из Фридхема послал сто крон в подарок депутату рейхстага Йозефу Геббельсу в Берлин, и прадедушка заключил в рамку благодарственный ответ. Не говоря уж о репродукциях, авторских живописных работах, зеркалах, дипломах Общества содействия сельскому хозяйству и Союза молокозаводчиков. На жизнь нам хватало.

Отец мой родился в тридцать шестом и был единственным ребенком. Так уж повелось, все мы единственные дети. А также вдовцы, вдовы и одинокие. Сейчас, когда я пишу, выясняется, что одиночество в нашей родне — обычное дело.

Дедушка был долговязый, худой, с жидкими белобрысыми волосами — с виду такой же, как я. Читал он одного-единственного писателя, Артура Шопенгауэра. Я унаследовал его библиотеку, шесть томов в потрепанных составных переплетах.

Бабушка умерла в августе 38-го, ей пришлось тащить в пасторскую усадьбу тележку с тяжеленным зеркалом в золотой раме, и сердце не выдержало, разорвалось. Свою жизнь она застраховала на тысячу крон, и эти деньги дед незамедлительно упрятал в ларец.

Отцу было всего два года, дед сам стал заботиться о нем, воспитывал его, а позднее определил в школу и следил, чтобы он не отлынивал от уроков. Вечерами и ночами сидел в багетной мастерской, делал чертежи и писал инструкции по изготовлению новых пианино и роялей, а также органов и диковинных музыкальных машин собственного изобретения, которые еще несколько столетий назад наверняка были придуманы другими.

В конце концов все эти чертежи достались мне, по наследству. И много лет я о них не вспоминал. Но теперь подарю Техническому музею в Стокгольме. Или Музыкальной академии. Последний раз я видел их в картонной коробке, за ящиком с рейками. На коробке написано: «АО Эллос, Бурос».