Похождения Вани Житного, или Волшебный мел - [2]

Когда он стал ползать, в Ванином распоряжении оказался бесконечный больничный коридор, со множеством поворотов и загогулин, где можно было сидеть, слушать и наблюдать, а то и попытаться сыграть с кем‑нибудь в прятки. Но все были шибко заняты, редко когда доставалось Ване чьё‑либо ласковое прикосновение или слово, а играла с ним одна Нюра, вырывая из своего рабочего времени дорогие минуты. «Где Ваня? Тю–тю Вани?» — кричала громогласная санитарка, отыскивая его то под шкафом с лекарствами, то под кушеткой, за свесившейся рыжей клеёнкой (сверху лежал очередной больной, которому ставили клизму), то в каморке, среди вёдер и швабр.

Гулять с Ваней не гуляли — у санитарки работы и без того было через край. Но однажды Ваня попал‑таки на улицу. Обычно дверь, которой заканчивался коридор, была заперта, а тут кто‑то оставил её приоткрытой… Ваня, обнаружив прореху, которая вела в неизвестное место, боднул дверь, от чего она распахнулась, живо выполз на площадку и вполз в широко раззявленный рот лифта, тут же за его пятками сомкнувшийся. Лифт с проглоченным Ваней, удовлетворённо урча, пополз вниз, пасть опять раскрылась — и Ваня выбрался наружу. Он быстрёхонько прополз между чьих‑то ног, через очередные двери выполз на крыльцо и… остолбенел, вцепившись давно не стриженными коготками в камень площадки. Ослеплённый ярким солнцем, оглушённый широтой открывшегося пространства, заполненного неизвестными предметами, красками и звуками, Ваня зажмурился, потряс головой с мотавшимися туда–сюда волосёнками и попятился назад… Кто‑то из отделения как раз шёл мимо, подхватил мальчишку и водворил на место. Но Ваня успел‑таки поместить в себя широту мира.

Потом санитарка принесла из дома внучкины ходунки, поставила в них Ваню и, дав легкого шлепка, пустила — Ваня, окрылённый, помчался вперёд, а вскорости выучился ходить без всяких ходунков. Однажды вприскочку, как молодой бычок по зелёной травке, бегая по коридору, затянутому драным линолеумом, он на одном из углов столкнулся с мамашей, торопившейся вынести полнёхонький горшок своего сынка, больного дизентерией… Эмалированная крышка соскочила и покатилась колесом, а содержимое горшка выплеснулось частично на пол, а большей частью на ошеломлённого Ваню. Как назло было не Нюрино дежурство, другая санитарка взвыла, что не будет убирать говно, мамаша тоже отказалась. Старшая медсестра, призванная рассудить спор, хотела перво–наперво выдрать негодного мальчишку, но побрезговала, пол досталось мыть мамаше, а загаженного Ваню поручили санитарке. Кое‑как, с матами–перематами его отмыли и затолкали в бокс. Старшая строго–настрого приказала больше его оттуда не выпускать. Других последствий это столкновение не имело — Ваня провёл положенный инкубационный период взаперти, но дизентерией, вопреки всем прогнозам, не заболел. Больничный воздух, пронизанный всевозможными инфекциями и бактериями, стал для него родным: «Удобрили нашего Ваню по самую маковку, — смеялась Нюра, — авось расти лучше будет!»

Когда угроза заражения миновала, Ваню стали выпускать из одиночки, но только после того, как старшая медсестра уйдёт домой. Как‑то раз Ваню выпустили, а та некстати вернулась — зонтик забыла… Застигнутый врасплох, он сжался под грозным взглядом старшей… «Ах ты, маленький говнюк!» — сказала она, но водворять его на место не стала, и шлагбаум в большой больничный мир опять для него открылся самым законным образом. Но теперь Ваня был учёный: ретивых мамаш с полными горшками старался обходить стороной и на глаза начальству не попадаться, когда шёл, скажем, врачебный обход, сидел в своём боксе — и ни гу–гу.

Ваня рос, а дни текли, как тихие часы. Больные приходили и уходили, болезни с известными именами находили себе всё новые и новые человеческие оболочки — врачи, указывая на разных людей, произносили одно и то же: сальмонеллёз, или гепатит А, или палочка коли, или энцефалит. Имена больных, с некоторыми из которых любознательный Ваня заводил знакомство, забывались, а названия болезней оставались. Особенно интересовали Ваню ребята — такие же, как он, с которыми он мог бы поиграть. Ребята поступали в больницу порушенные болезнями: полуживые, бледные, зелёные, немощные, плачущие, не встающие с постелей, иных рвало не переставая, иные поносили безостановочно — нет, с этим народом играть было положительно невозможно. Атаки болезней, которые угнездились в людях, врачи отражали, имея в арсенале три вида вооружений: мечи уколов, боеголовки капельниц и яд таблеток. Ваня выучился воевать всеми тремя способами. Он ставил уколы рыжим резиновым клизмам, таким же подушкам и надутым шнурам, приводя всё это в негодность многочисленными проколами.

А однажды ночью, когда дежурная медсестра, покинув свой пост, спустилась к санитару в морг распить бутылочку беленькой, а мама больного малыша рвала и метала, крича, что у ребёнка температура сорок, а их тут шаром покати, разбуженный Ваня выбрался из бокса, открыл процедурную, надел белый халат, — края которого волочились за ним, как шлейф, — взял шприц, набрал полкубика анальгина пополам с димедролом, вошел в палату и, воспользовавшись отсутствием бегавшей по коридорам заполошной мамаши, всадил укол куда положено. Когда сестра прибежала, температура у больного уже упала до тридцати восьми. Ваня считал, что теперь–то ему могли бы доверить ставить уколы не только клизмам, а и людям, но этого не случилось. Ванин вид не внушал доверия — ему всего‑то шёл тогда седьмой годок. Зато ему доверяли относить по утрам банки с анализами в лабораторию, которая была в подвале, приносить истории болезней из приёмного покоя, разносить лекарства по палатам, выносить судна, следить за капельницами… Ваня, как мог, старался помочь врачам и сёстрам ставить больных ребят на ноги. После всех усилий болезнь чаще всего удавалось одолеть — и тогда лежачие превращались в ходячих и бегающих, это были совсем уже другие дети, шумные и весёлые, с которыми можно было бы и поиграть… Но тут‑то их и выписывали. А выписка — это конец. Ни одного выписавшегося Ваня никогда больше в своей жизни не встречал.