Похождения Тома Соуэра - [14]

Томъ простоналъ:

— Не тронь, Сидъ… Не толкай меня.

— Но что съ тобою, Томъ? Я позову тетю.

— Нѣтъ, не надо… Пройдетъ какъ-нибудь… Не зови никого.

— Какъ не позвать! Да перестань стонать такъ, Томъ; это страшно… Давно тебя схватило?

— Давненько… Охъ!.. Да не возись такъ, Сидъ… Ты уморишь меня.

— Томъ, отчего ты не разбудилъ меня раньше?.. О, Томъ, перестань же! Меня морозъ по кожѣ подираетъ, слушая тебя… Но что же болитъ?

— Я прощаю тебѣ все, Сидъ… (Стонъ). Все, что ты мнѣ дѣлалъ… Когда меня не будетъ…

— О, Томъ, развѣ ты умираешь?.. Нѣтъ, Томъ, не надо, не надо… Если когда…

— Я прощаю всѣмъ, Сидъ… (Стонъ). Такъ и скажи всѣмъ, Сидъ. И вотъ что, Сидъ: рамку отъ оконца и котенка моего съ однимъ глазомъ отдай ты той новой дѣвочкѣ, что сюда пріѣхала, и скажи ты ей…

Но Сидъ набросилъ на себя платье и убѣжалъ. Томъ страдалъ теперь въ самомъ дѣлѣ, до того было у него живо воображеніе, такъ что стонъ его становился почти естественнымъ.

Сидъ сбѣжалъ съ лѣстницы и крикнулъ:

— Тетя Полли, идите! Томъ умираетъ!

— Умираетъ!

— Да… Не мѣшкайте, поскорѣе идите!

— Вздоръ какой! Не вѣрю ничему!

Она побѣжала, однако, наверхъ; Сидъ и Мэри слѣдовали за нею по пятамъ. И она вся поблѣднѣла, губы у нея тряслись. Очутясь у постели Тома, она едва выговорила:

— Томъ! Что тамъ такое съ тобою?

— О, тетя, я…

— Говори, что такое? Что съ тобою, мое дитя?

— О, тетя, у меня гангрена на пальцѣ!

Старушка опустилась на стулъ и стала смѣяться, потомъ плакать, а потомъ то и другое вмѣстѣ. Это облегчило ее, и она сказала:

— О, Томъ, какъ ты меня напугалъ! Ну, а теперь довольно тебѣ глупить; вставай-ка.

Стонъ прекратился и палецъ пересталъ болѣть. Мальчикъ былъ немного пристыженъ и проговорилъ:

— Тетя Полли, мнѣ казалось, что онъ у меня въ гангренѣ: его такъ дергало, что я и о зубѣ позабылъ.

— О зубѣ, скажите! Что еще съ твоимъ зубомъ?

— Онъ у меня шатается и страшно болитъ.

— Ну, ну, хорошо, только не начинай стонать снова. Открой-ка ротъ. Да, зубъ у тебя шатается, но отъ этого не умрешь. Мэри, подай мнѣ шелковую нитку и принеси головешку изъ кухни.

Томъ сталъ просить:

— О, тетя, не выдергивайте его. Вотъ, онъ ужь и пересталъ болѣть. Никогда и виду не покажу, если онъ и станетъ болѣть. Пожалуйста, не дергайте его, тетя. Я вовсе не хочу оставаться дома и не идти въ школу.

— А, ты не хочешь?.. Стало быть, вся эта суматоха была поднята ради того, чтобы остаться и не идти въ школу, а отправиться удить? О, Томъ. Томъ! Я такъ люблю тебя, а ты все наровишь, какъ бы уязвить мое сердце своимъ безобразнымъ поведеніемъ!

Тѣмъ временемъ орудія для зубной операціи были приготовлены. Старушка прикрѣпила одинъ конецъ шелковой нитки къ зубу Тома, а другой привязала къ кроватному столбику. Потомъ она схватила горящую головешку и сунула ее почти въ самое лицо мальчику. Зубъ повисъ, качаясь, на ниткѣ у столбика.

По всѣ печали имѣютъ въ себѣ и вознагражденіе. Томъ, отправляясь въ школу послѣ завтрака, служилъ предметомъ зависти для всякаго встрѣчнаго мальчика, потому что пустота, образовавшаяся среди верхняго ряда его зубовъ, позволяла ему плевать совершенно новымъ, чудеснымъ образомъ. Онъ собралъ вокругъ себя даже цѣлую свиту ребятишекъ, привлеченныхъ зрѣлищемъ, и одинъ изъ нихъ, который поранилъ себѣ палецъ и былъ средоточіемъ общаго поклоненія и восторга до этого времени, оказался теперь безъ малѣйшаго приверженца и съ померкшею славой. Онъ былъ страшно огорченъ и сказалъ съ притворнымъ пренебреженіемъ, что ничего не стоитъ плеваться такъ, какъ Томъ Соуеръ, но другой мальчикъ сказалъ ему: «Зеленъ виноградъ!» и онъ пошелъ, какъ развѣнчанный герой.

Вскорѣ Томъ повстрѣчалъ молодого мѣстнаго парію, Гекльберри Финна, сына одного городского пьяницы. Этого Гекльберри ненавидѣли отъ всей души и боялись всѣ здѣшнія матери, какъ лѣнтяя, бездѣльника, грубіяна, испорченнаго малаго, ненавидѣли и боялись еще потому, что дѣти ихъ восхищались имъ, находили удовольствіе въ запретномъ общеніи съ нимъ и хотѣли бы походить на него, если бы только смѣли. Томъ не отставалъ отъ своихъ почтенныхъ товарищей въ этомъ; онъ завидовалъ отверженному, но праздному существованію Гекльберри, и ему тоже было строжайше запрещено играть съ нимъ. Понятно, что онъ именно игралъ, когда только находилъ къ тому случай. Гекльберри былъ всегда облаченъ въ никуда негодныя вещи съ плечъ болѣе взрослыхъ людей, и всѣ части этой одежды цвѣли у него постоянно всякими пятнами и развѣвались лохмотьями. Шляпа у него была сущей развалиной съ проваломъ, въ видѣ полумѣсяца, на поляхъ; сюртукъ достигалъ ему до пятъ, пуговицы на немъ сзади приходились ниже спины; штаны поддерживались только одною подтяжкой, и ихъ обтрепанные концы волочились по грязи, если не были подвернуты; сзади они висѣли мѣшкомъ. Гекльберри былъ совершенно вольная птица. Онъ ночевалъ гдѣ-нибудь на крыльцѣ въ хорошую погоду и въ пустыхъ бочкахъ, если шелъ дождь; онъ не былъ принужденъ ходить въ школу или въ церковь, называть кого-нибудь учителемъ, повиноваться кому-нибудь; онъ могъ удить рыбу или купаться, гдѣ и когда хотѣлъ, и оставаться вездѣ, сколько разсудится; могъ ложиться спать такъ поздно, какъ пожелаетъ; никто не запрещалъ ему драться; онъ всегда первый начиналъ ходить босикомъ весною и позднѣе всѣхъ другихъ надѣвалъ обувь осенью; онъ могъ никогда не умываться, не надѣвать чистаго платья; умѣлъ великолѣпно ругаться. Словомъ, онъ пользовался всѣмъ, что составляетъ радость въ жизни. Такъ думалъ всякій задерганный, замуштрованный, приличный мальчикъ въ Питерсборгѣ. Томъ окликнулъ романтичнаго бродягу: