Похождения молодого графа Потовского - [24]

Она восторженно схватила его, прижала к губам, стремительно развернула. Вскоре слезы радости залили бумагу.

Прочитав два или три раза, она посмотрела на печать и была, казалось, изумлена, не увидав герба Густава. (К счастью, я пользовалась фантастическою печатью). Она сделала на этот счет несколько замечаний и больше об этом не говорила.

Принятая на себя роль мне не нравится очень.

Дорогая Розетта, почему я не так закалена душой, как ты: Ты не была бы в затруднении в подобном случае: ты не волнуешься из-за таких пустяков. Чего же ты хочешь? Не всем женщинам дано быть героинями.

Варшава, 29 мая 1770 г.

XL.

Густав Сигизмунду.

В Пинск.

Третьего дня Ловеский, в блестящем наряде кавалериста, сошел с лошади у моей палатки. Поговорив о том, о сем, он помолчал минутку; затем обнял меня и сказал мне следующее:

— Дорогой Густав, ты, может быть, в последний раз видишь твоего друга. Наш командир, неспособный вследствие ран продолжать нести свои обязанности, передал мне начальство, на время пока он не в состоянии служить. Неприятель близок. Завтра я надеюсь во главе войск нагрянуть на него и, будь уверен, проиграю сражение только с потерею жизни. Чтобы придти к нам, он должен пересечь соседний лес. Расположись там при наступлении ночи с отрядом из пятисот человек; дай ему войти; как только он минует тебя, подай мне сигнал, и тотчас двинусь: ты атакуешь его сзади, я ударю в голову.

Мы согласились на счет места засады и сигнала.

— Если я восторжествую, продолжал Ловеский, беги в мои объятия, я разделю с тобой мои лавры. Если буду побежден, убегай: наша дружба была бы в глазах ревнивцев непростительным преступлением; они старались бы на тебе отомстить свою неудачу.

Он кончил. Мы объяснились и разошлись.

Дорогой Папин, я без ревнивого чувства смотрел на возвышение нашего общего друга; я даже не подумал его поздравить.

Пока он говорил, невольная дрожь овладела мною: даже теперь, не знаю, какой таинственный ужас продолжает владеть мною.

Этот год не менее предыдущего будет ознаменован поражениями конфедератов.

Тваровский, командовавший значительной бандою, был разбита на голову при местечке Надворном.

Другая значительная банда, которая с пятьюстами Липонийских татар находилась под начальством Пулавского, почти целиком изрублена под Львовом.

Ах, боги справедливы! Они объявляют себя против виновных.

Буковина, 7 июня 1770 г.

XLI.

От того же к тому же.

Из Пинска.

Дорогой Ловеский, достойный сын лучшего из отцов, ты, которого добродетельная душа была сокровищем нравственности, которого красноречивые уста были органом мудрости, которого сердце простое и прямое было убежищем чистоты и невинности! С улыбкой на устах, ты расточал вокруг себя нежности и, не щадя себя, изливал свою чистую душу в лоно дружбы.

С каким удовольствием мы беседовали вместе о предметах глупых и серьезных, далекие от пустых и гордых людей, преданных светской суетности! Мы любили друг друга для того, чтобы стать более мудрыми.

Сколько прекрасных летних дней мы сделали еще прекраснее, сидя вместе на берегу ручья и вдыхая вместе с свежим дыханием зефира сладостное чувство дружбы! Сколько увеселили мы зимних дней, сидя вместе у огня камина и вливая в наши кубки остроумие и веселие.

Увы! Его нет. В весну своей жизни, когда в глазах его горел огонь юности и здоровье играло в его теле, он пал под ударом жестокого врага. Несчастный молодой человек разве твои добродетели не обеспечивали за тобой уже общественное уважение? Разве нужны были еще, чтобы тебя вознести, знаки отличий? Соблазненный их блеском, увлеченный пылом страсти, ты принимаешь, полный радости, этот опасный пост, обещавший тебе успех, который обещало тебе твое юное сердце. Увы! Думал ли ты, что ты бежишь навстречу своей гибели?

Облеченный своими новыми знаками достоинства, он ожидал с нетерпением восхода солнца, горя желанием показать, чего он стоит.

День возрождается, роковой час наступает. Неприятель приближается, проходит, я даю сигнал.

Уже Ловеский шел во главе своих банд. Он открывает его запыленные эскадроны; при виде их, он не может умерить своего пыла, он бросается на них с саблей в руках. Изумленный враг хочет отступить.

Я выхожу из засады.

Мы его тесним, его эскадроны сбиты: они бегут, наши их преследуют, забыв все на свете, кроме резни.

Среди схватки, я слышу, вдруг прозвучало имя Ловеского. Мои глаза его ищут: я вижу его одного, преследующего одного из их начальников. Внезапно несколько беглецов оборачиваются к нему и хотят его окружить; он защищается, я лечу к нему на помощь с двумя моими; уже мы готовы присоединиться к нему, но он падает на наших глазах, пронзенный роковым ударом, который пресек нить его дней.

Его относят в сторону. Вот он в безопасном месте. Я стараюсь призвать его к жизни. Он открывает наконец глаза и узнает своего друга.

Раны тяжелы: он чувствует опасность своего положений и не обнаруживает тревоги.

Ах, дорогой Панин! Как тебе нарисовать трогательный портрет Ловеского в объятиях смерти? Вид полного спокойствие сохранял он среди своих мук! Какое торжество в его чертах среди надвигающихся теней кончины. Он сам утешал меня и поддерживал мое мужество.