Похождения молодого графа Потовского - [21]

В моей душе метутся мрачные мысли: усталость, голод, болезни, сражения, резня... Все самое зловещее представляется мне и, как будто недостаточно этих зол, присоединяется еще, чтобы терзать мое сердце, ревность. Увы, далеко от меня, он, может быть, меня оставить; может быть, другая пленит его сердце.

Ах, Шарлотта, я изнемогаю от горя, и в избытке печали не имею даже силы проливать слезы.

Варшава, 26 марта 1770 г.

XXXII.

Густав Люциле.

В Варшаву.

Увлеченный далеко от тебя волею отца-варвара, я долго искал случая ускользнуть от него. Случай представился наконец для моего успокоения, но слишком поздно для исполнение моих желаний.

Едва прибыл на общее свидание, как судьба распорядилась разлучить нас.

Я урвусь ночью, я пойду при свете луны: завтра на заход солнца я приду в беседку парка. Заклинаю тебя ждать меня там, я живу только для тебя.

Парков, 27 марта 1770 г.

XXXIII.

Люцила Шарлотте.

В Люблин.

Я обвиняла Густава в жестокости и ах! Совершенно напрасно.

При известии о решении, которое обязывал его принять отец, меня охватила смертельная тоска. Я ждала его повидать. Три дня прошло, и он не появлялся. Три дня прошли еще в напрасном его ожидании.

В то время, как я была во власти беспокойства, я узнала наконец, что он уехал.

Ничто не равнялось с моим горем. Боги! В каком состоянии находилась моя душа, когда я получила от него записку. Он назначал мне свидание. Я отправилась раньше назначенного часа. Любовь и нетерпение подгоняли меня.

Глаза мои обращены к месту, откуда он был должен придти, сердце бьется от малейшего шума. Калитка открывается: это он! Он бежит, летит, прижимает меня к груди и смотрит мне в глаза; затем, забыв вдруг о своей печали, он кажется опьяненным удовольствием и в восторге чувств схватывает, сжимает меня заплаканную в своих объятиях и покрывает меня поцелуями.

Пламень его сердца проникает в мое; уста наши сближаются и души ищут слиться; мы сотни раз клянемся в вечной любви и запечатлеваем наши клятвы новыми поцелуями.

Вдруг он прерывает свои ласки, хранить некоторое время молчание, испускает долгие вздохи, склоняет голову мне на грудь, плачет и полным леденящего отчаяние голосом говорить:

«Дорогая Люцила, жестокая судьба разлучает нас, но я оставляю тебе мое сердце; я лечу, куда призывает меня несправедливый долг. Будь мне верна; благосклонное небо скоро возвратить тебе твоего милого».

При этих словах он с усилием отрывается от моих объятий и оставляет меня без сил, без воли, в объятиях Бабушовой.

Варшава, 1 апреля 1770 г.

XXXIV.

Люцила Густаву.

В Тарнополь.

Я не могу, дорогой Потовский, утешиться после твоего отъезда. Напрасно стараются меня развеселить: мое сердце остается безжизненным среди самых блестящих увеселений. Твой печальный образ всегда пред моими глазами: мне кажется, что я вижу тебя в момент, когда ты оторвался от моей груди.

Я прогуливаюсь одиноко, вдали от несносной толпы, на цветущих берегах, где ты любил покоиться возле меня. Но вместо того, чтобы смягчить мою скорбь, все тут зовет снова и снова перечувствовать мои страдания, все тут напоминает наши беседы, наши клятвы, все тут призывает меня к грустному воспоминанию.

«Здесь, говорю я одинешенька, он сделал мне признание в своей страсти, там я получила первые залоги его нежности».

И я остаюсь неподвижной, орошая землю моими слезами.

Кажется, все, что меня окружает, принимает участие в моей скорби. Птицы оглашают воздух только грустными звуками, эхо им отвечает только жалобами; ветерки, стеная, колышут листву, ропот ручейков подражает моим вздохам.

Когда ты уехал, я жаловалась, что не могла плакать. Увы! Я получила теперь это тщетное утешение. Днем два ручья слез текут беспрестанно из моих глаз; ночью я орошаю слезами мое ложе, и источник их не может иссякнуть.

P.S. Я забыла тебе сказать, чтоб ты посылал свои письма на имя Софьи. Тем же способом я буду посылать мои.

Прощай, пиши мне чаще.

Варшава, 9 апреля 1770 г.

XXXV.

Софья двоюродной сестре.

В Белу.

Ничто не равнялось с отчаянием Люцилы, когда уехал Густав.

Она упала без сознания на руки своей служанки и долго оставалась погруженной в тупое горе. По временам она приходила в себя, чтобы позвать своего милого, обратить глаза в ту сторону, куда он скрылся, протянуть руки как бы для того, чтобы его обнять, — и затем снова погружалась в горе.

За состоянием удручения последовала мрачная горесть: томность ее взоров раскрывает всю тоску ее души, и поблекшее ее сердце отказывается от всякого рода утешений.

Ее комната не оглашается более ее пением, но в ней часто слышатся грустные причитания.

«Правда ли, дорогой Потовский, — восклицала она как-то, правда ли, что ты покинул меня? Увы! От тебя мне ничего не осталось, кроме воспоминания, что обладала тобою.

О, прекрасные дни, дни слишком скоро протекшие! Вы более не вернетесь. Как я несчастна.

И затем она горько вздохнула.

Признаться ли тебе, ее состояние возбуждает во мне сострадание и, когда я вижу ее в таком горе, я не чувствую в себе силы заместить ее. Увы! Недостаточно разве с меня и моих мук, чтобы возиться еще с горем другой.

Сегодня Люцила казалась более спокойной, чем обыкновенно. Я только что вручила ей письмо Густава; она открыла его с восторгом.