Похождения Христиана Христиановича Виольдамура и его Аршета - [35]

Гувернер monsieur Tricot-de-Coton был один из тех гувернеров, которые приезжают морем из Гавра в Питер, осведомляясь дорогою у других пассажиров о том, правда ли, будто в Петербурге солнышко-таки греет и светит понемножку, а во всей остальной России круглый год зима и круглые сутки ночь и люди не знают ни тепла, ни свету, кроме от огня? Решивши подобные сомнения, monsieur Tricot-de-Coton вышел из парохода на Английской Набережной, взяв гарусный дорожный мешок свой с замочком под мышки, и долго оглядывался во все стороны, не зная, куда теперь идти, что начать и где бы сегодня пообедать? Не удивляйтесь тому, что Трико-де-Котон в девять часов утра заботится уже об обеде; это не малодушие; он не робеет и чувствует с достоинством все способности свои; у него надежды впереди много; он готов хоть обучить и поставить собачью комедию и пройти с нею с конца в конец темную Русскую землю; хоть идти в учители и гувернеры, смотря по тому, на что будет больше требования; но сами посудите: дух бодр, да плоть немощна, и кто не обедал вчера, тот поневоле сегодня заблаговременно заботится удовлетворить свой злопамятный желудок. Постоявши немного и убедившись, что жареные гуси сами не летают по нашим улицам,- Трико-де-Котон вздохнул и сказал, улыбнувшись: "Точно как у нас: везде самому надо промышлять!" Затем обратился к первому прохожему с вопросом: "Нет ли где вблизи французского магазина?" Прохожий этот отвечал вежливо и на прекрасном французском языке – и через полчаса Трико сидел уже у одного из земляков своих, обещаясь расплатиться с ним зонтиками в тросточках, которые он успел провезти тайно и ожидал со дня на день какими-то темными путями. Впрочем, он предлагал также и женские часы, золотую булавочку и два перстенька. Надобно думать, что дело так или иначе сладилось: Трико остался на две недели в магазине, приобрел вскоре огромное покровительство и отправился, по первому вызову, с обозом Прибаутки в Сумбур, озарил вечные потемки привозным светом своим, учил детей, ездил на охоту, был веселый собеседник и умел всем угодить и со всяким сойтись.

Мокриевич-Хламко-Нагольный во всех отношениях может быть представителем оппозиционной партии и заключает в себе полную противоположность неизвестного: Нагольный в вечной суете, тревоге, всегда говорит, всегда спорит, вечно противоречит, всем на свете недоволен, обо всем ему забота, за всех он тоскует, словом, все, что только каким-нибудь образом достигало пяти чувств его, все это дурно, гадко, все это не так и не то, и всегда изо всего предвидит он преопасные следствия и боится еще сверх того, чтобы ему не пришлось за все это отвечать. Так он, например, каждый раз, когда молодые люди собираются на охоту или на катанье в лодке, оговаривается торжественно: чур меня – с тем, что если бы один другого невзначай застрелил, или кто-нибудь по неосторожности утонул, то ему, Нагольному, не отвечать бы за это и не понести поклепу или упреку, что он, как благоразумный человек, не старался удержать молодежь от таких бесполезных и опасных затей.

Наконец, обратившись к дверям комнаты, в которой происходят настоящие прения, видим фактора губернской типографии с новым корректурным листом афиши, из чего и заключаем, что Волков не даром отстаивает с такою решимостью предлагаемую перемену в порядке концерта: Волков распорядился уже наперед самовластно, изменил на свои страх, что и как ему хотелось, а потом пришел убеждать друга своего в необходимости такой перемены. За фактором является еще какой-то любитель музыки, который, по-видимому, также намерен принять участие в заботах виртуоза нашего или, может быть, только заглянуть в келию его, посмотреть, что там делается, и потом отправиться со свежими вестями к Ирине Титовне и Татьяне Юрьевне.

Между тем настал роковой день, и празднично взошло солнце над полным ожидания Сумбуром. Утро перед концертом застало Христиана Христиановича в непривычных и новых для него хлопотах, при которых улыбка удовольствия не сходила с уст его. Он сидит перед вами среди домашней холи и раздолья, но со всеми признаками приближающегося для него и для целого города праздника – и кроит огромными портняжными ножницами билеты. Афишки на полу, афишки на столе, билеты на полу и в руках и на столе; свеча приготовлена для прикладывания печатей; Аршет, принимая душевное участие во всерадостнейшем событии, также суетится и, полагая, может быть, что билеты валятся из-под ножниц невзначай, подбирает их и подает своему барину и, сидя на корточках, приветливо разметает пыль на полу мохнатым своим хвостом. Что роковой день настал, это показывают вам все приготовления: завитая голова хозяина, от бровей до затылка; шелковые чулки, галстух, шляпа и перчатки; вычищенный новый фрак, задремавший в самом ленивом положении на стуле, свесив по бокам рукава; еще какая-то принадлежность и лаковые, чуть не дамские, варшавские башмачки. Взглянув наскоро, вам даже покажется, что и рожица Христиана Христиановича с завитками своими поставлена бережно, как неприкосновенная до времени вещь, на тот же комод, образуя таким образом приличный противень щегольской шляпе с перчатками, между тем как распущенный галстух служит как будто бы соединительным звеном для целой картины. Ожидание, надежда, сомнение, а по временам и уверенность в блистательном успехе одушевляют в эту роковую годину торжественное лицо Христиана; а снисходительная улыбка радушного прислужника придает лицу этому приятную мягкость и миловидность.