Похождения Христиана Христиановича Виольдамура и его Аршета - [17]

Вторую кучку составляет удалая тройка, хотя она и походит с виду на тройку разбитых почтовых кляч. Это могущественные чернильные души, повитые в гербовой бумаге, искормленные острием пера; они ребята старого закону, принадлежащие к неисследованному еще досель поколению человечества; они даже по складу лица не принадлежат ни к кавказскому, ни к монгольскому или малайскому, ниже к какому-либо иному, учеными физиологами признанному племени, но составляют свое, отдельное подьячее поколение, свойственное исключительно нашей почве и климату. Они смотрят между прочим на постановления и узаконения, как на приятную рощу, в которой можно прогуливаться по всем направлениям, поддерживая чистоту дорожек только для виду и отправляясь всюду в перевал прямым путем, где нужно в обход и околицей, лишь бы знать хорошо все лазы, пути, просеки, трущобы, чащи и режи, входы и выходы, лишь бы не запутаться и не наткнуться по неосторожности лбом в пень, а обойти в опасном месте, пролезть на карачках или проползти ползком. Прическа у этих трех господ, как изволите видеть, разнородная – у одного волоса свисли в лицо, как нечесаная пакля; у другого поднялись дыбом, как на дикобразе; на третьем только виски обозначаются небольшими клочками поношенной шерсти, а в прочем голова как ладонь. Все трое навеселе; но состояние это обнаруживается в них не одинаково: тот, у которого голова в пакле, натянулся, надулся, насупился – да чуть ли у него еще и душа не просится наружу, по крайней мере рожа у него кислая. Дикобраз, напротив, показывает известную степень лютости, сильно косится на нос свой, а через него и на плясуна-хозяина; дикобраз не может толком сообразиться: что он и где он, а понимает только, что дело как-то не в порядке, что тут ни на себя, ни друг на друга полагаться нельзя, а потому и старается удержать собрата своего, который, совлекшись всех сует мирских, блаженствует среди этого раздолья и, приседая понемногу, уже расправил крылья, чтобы пуститься вслед за хозяином вприсядку. Он еледит за каждым движением, за каждой ужимкой Ивана Ивановича и до того удовольствован, что не слышит под собою земли и не обращает никакого внимания на дикобраза, который затормозил его на оба плеча и мямлит суконным языком своим: "Не ходи, брат, плясать, полно, не ходи, ей-богу".

В третьей и четвертой кучке видим только по паре людей; тут чиновник какого-то департамента, оглядываясь через плечо, удостоивает снисходительного внимания своего весьма благовидного канцелярского писаку, который знает по опыту, что всего удобнее оканчивать дела на вечерах, балах и за обедами, и потому, улучив удобную минуту, просит соседа своего, чиновника, принять под свое милостивое покровительство. Эта чета до того занята деловым разговором и пуншем, что не обращает никакого внимания на увеселительные выходки хозяина. Последняя пара – это Фекла и магистратский писарь; лицо в своем кругу самостоятельное, одно из тех, на которых иногда указывал Иван Иванович, приговаривая: "Он человек смелый, в плечах широкий и сладит дело это как угодно; а счесться с ним вам уже домашнее дело будет, не мое". Магистратский чиновник, который привык ничего не упускать из виду, одним глазом глядит на стакан и бутылку, другим старается принять участие в общем веселье, не желая выпустить из рук стакан, ни проглядеть какой-нибудь ужимки Ивана Ивановича и опасаясь, чтобы хозяин не вздумал пуститься вприсядку в ту самую минуту, когда гость займется сочинением пунша. Фекла захватила поднос со стаканами в два кулака, уперла край его довольно твердо себе на живот и, поставив таким образом в твердое равновесие бутылки со стаканами, предалась вполне наслаждению, созерцая внимательно барина своего в веселом его расположении.

В одиночестве и наособицу стоит кума Акулина Петровна в соседстве самовара, исправляя у Ивана Ивановича должность заботливой хозяйки и любуясь поочередно кумом своим и молодым барином, победа которого празднуется над врагами и супостатами. Она нисколько не удивлялась счастливому обороту дел своего Христину ки, убеждена будучи, что для Ивана Ивановича все на свете возможно, а кроме его никто ничего не может сделать.

Вот какая пирушка расходилась в этот день на Крестовском перевозе – скрыпка, гитара, голос прапорщика и голосище учителя словесности и других наук раздавались за полночь; две бутылочки мадеры, три бутылки рому и штофчик фруктовой были опорожнены; Иван Иванович обнялся и поцеловался на прощанье со всеми гостьми, выпроводив почетнейшего из них на середину улицы и раскланявшись с ним в пояс; уложил учителя в углу на полу, потому что учитель этот был не в силах встать сам собою со стула, на котором растянулся, а Иван Иванович не решался положить дорогого гостя на диван, неравно-де свалится да убьется; затем радушный хозяин, покачиваясь слегка, обошел и погасил свечи, простился с Христианом, подавая руку в противную от него сторону и сам не замечая своей ошибки; снял с себя, вздыхая и зевая вслух, обиходный, безответный сюртучишко, лег на кровать не разувшись и укрылся тем же сюртуком. Все смолкло на Крестовском перевозе, тишина воцарилась, музыка, песни, крики и клики сменились четверогласным храпеньем Ивана Ивановича, Феклы, учителя и Христиана Христиановича. Бал кончен, победа отпразднована, и глухому, говорят, в этот вечер много и часто икалось, а в ушах шумело, визжало и звенело пуще прежнего.