Похождения Гекльберри Финна - [35]

Малютку не могли прельстить

Кокеток наглые уловки,

Не удалось бы им вскружить

Его кудрявенькой головки!

Не хлад отвергнутой любви

Сковал волну его крови!

Увы! Увы! Не холерина,

Не резь в желудке и понос

У матери отняли сына,

И не от них скончался Ботс!

Желудком редко он страдал

И тем родных всех утешал!

Вы начали уже рыдать,

Глаза платочком утирая, —

Наверное, хотите знать,

Как Ботса смерть постигла злая?

В колодец с головой он окунулся.

Малютку вытащили из колодца.

Но он, бедняжка, захлебнулся.

Пресеклись дни Стефана Ботса.

Его душа из уз земной юдоли

Через колодец вырвалась на волю!

Если уже в четырнадцать лет Эммелина Грэнджерфорд умела сочинять такие стихотворения — то можно себе представить, что она сочинила бы впоследствии! Бек рассказывал, что ей валять стихи было нипочем. Она даже не задумывалась. Напишет, бывало, одну строчку, а если не найдет сейчас же рифмы, зачеркивает первую, пишет вместо нее другую и ну строчит дальше. Ей было все равно о чем писать, что ни дадите — обо всем напишет, лишь бы грустное было. Каждый раз, как кто умрет — мужчина ли, женщина или ребенок, — сейчас у нее и готов «вклад», не успеет еще остыть покойник Она называла это «вкладами». Соседи так и говорили — сперва является доктор, потом Эммелина, а вслед за ней уже гробовщик Один только раз гробовщик поспел раньше Эммелины: тогда она никак не могла придумать рифмы к имени покойника, которого звали Уистлер. После этого она была сама не своя; не жаловалась никогда, но захирела и недолго протянула, бедняжка!

Часто я заходил в ее бывшую комнату, вынимал ее бедную, старую записную книжку, читал и немножко грустил по умершей девушке. Вообще я любил все это семейство — даже умерших. Бедная Эммелина при жизни сочиняла стихи про всех покойников, и мне казалось несправедливым, чтобы так-таки никто не написал про нее ни строчки, когда ее не стало. Я хотел было выдавить из своей головы два-три стишка, да ничего не выходило. Домашние держали комнатку Эммелины в чистоте и опрятности; все вещи оставались на тех же местах, как бывало при ней. Старушка сама прибирала комнату, хотя негров было вдоволь; там она постоянно шила и читала свою Библию.

Продолжаю про залу: на окнах висели красивые занавески — белые, с картинками, изображавшими замки, обвитые виноградом, и стада, спускающиеся к ручью на водопой. В углу стояло старое маленькое фортепиано; внутри были устроены, кажется, жестяные сковородки. Ужасно я любил слушать, как барышни играли на нем и пели. Стены в комнатах были оклеены обоями, на полах разостланы ковры, а снаружи весь дом был чисто выбелен.

Дом был в два этажа. На высоте первого этажа проходила большая открытая галерея, снабженная навесом; иной раз днем во время жары туда выставляли стол, — хорошее прохладное местечко! Лучше этого дома себе и представить нельзя. А обеды какие вкусные! Славное было житье!

Глава XVIII

Полковник Грэнджерфорд — Родовая распря — Завещание, — Плот найден, — Шефердсоны. — Несчастье.

Как видите, полковник Грэнджерфорд был настоящий джентльмен, джентльмен с ног до головы, и вся его семья была ему под стать. Он был благородного происхождения, а это, говорят, так же важно в человеке, как порода в лошади, так мне говорила вдова Дуглас, а про нее уж никто не скажет, что она не первая аристократка в нашем городе. Мой старик тоже всегда признавал важность благородного происхождения, хотя сам он был не более аристократом, нежели какой-нибудь бродячий уличный кот. Полковник был очень высок ростом и худощав; цвет лица у него был смугло-бледный, без малейших признаков румянца. Каждое утро он аккуратно брил свои худые щеки; губы у него были тонкие-претонкие, ноздри тоже; нос — орлиный, при этом нависшие брови и черные глаза, глубоко засевшие во впадинах. Лоб у него был высокий, волосы черные, прямые и длинные, рассыпавшиеся по плечам, а руки тонкие, нежные; каждый день он надевал чистую рубашку и парусиновый костюм, такой белый, что смотреть было больно. По воскресеньям он носил синий фрак с медными пуговицами. У него была трость красного дерева с серебряным набалдашником. Легкомыслия и веселости в нем не было ни на каплю, и он никогда не говорил громко. Но он был человек доброй души — об этом всякий мог сейчас догадаться, — и он внушал к себе доверие. Иногда он улыбался — это была такая добрая улыбка!

Но когда он выпрямлялся, словно шест, и из-под нависших бровей сверкала молния гнева, то всякий готов был провалиться сквозь землю! Ему никогда не приходилось делать кому-нибудь замечание — при нем все вели себя прилично. Вдобавок все любили его общество — он был точно красное солнышко или хорошая погода. Когда же он гневался и становился похож на мрачную тучу, — все, казалось, темнело вокруг, но одного грозного взгляда было довольно; все знали, что, по крайней мере, с неделю после этого никто уж не провинится.

Поутру, когда он и старая леди сходили вниз, все семейство сейчас же вскакивало с мест, чтобы здороваться с ними, и не садилось, пока не сядут старики. Затем Том и Боб подходили к буфету, где стояли графины, наполняли рюмку горькой настойкой и подавали старику; он держал ее в руках и ждал, чтобы Боб и Том наполнили свои стаканы; тогда молодые люди кланялись со словами: «за ваше здоровье, сэр и мэм!», те тоже кланялись, благодарили, и все трое пили; часто Боб и Том подливали ложку воды на сахаре в остатки виски или яблочной водки и давали выпить мне с Беком, и мы тоже пили за здоровье стариков.