Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки. Приключения чешского дворянина Вратислава - [121]

Тут, когда хотел посол наш ехать домой, произошел случай, в котором все мы увидели несчастную для себя примету: пегий конь, на котором приехал пан посол, никоим способом не давал сесть на себя, грызся, метался, становился на дыбы, чего прежде никогда с ним не бывало. Посол должен был доехать до дому на коне своего гофмейстера. Как только въехали мы в дом, тотчас по приказанию Синана загородили наши ворота железными затворами, и так несчастный Заградецкий, промедлив у нас несколько дней, чтоб осмотреть город, должен был остаться с нами в доме и разделить с нами несчастье, тяжкую неволю нашу, так как турки ни за что не позволили ему выехать из дому.

Убавили нам продовольствия и всего прочего; стали давать так мало, что пан посол должен был послать к паше чаусов и просить, чтоб ему по крайней мере позволено было покупать за свои деньги нужные припасы на рынке. И сделано было распоряжение, чтобы каждый день кухонный писарь с янычаром ходил на рынок, только никуда больше, для закупки припасов; а янычару приказано строго смотреть, чтобы писарь ни с кем из христиан не разговаривал и никому не передавал бы никакого письма. Так в том доме оставались мы заперты, точно в тюрьме, и никто никоим образом не мог выйти из дому.

В ту пору случился в Константинополе такой сильный мор, что 80 000 турок померло от болезни, как сказывали нам янычары; и мы сами из дому своего видели, как целый день носили множество покойников в гробах, в иных домах бывало по два, и по три, и по четыре мертвеца, и всюду выпаривали и обмывали заразу горячей водой. Тоска одолевала нас смотреть и ничего не видеть, кроме множества мертвых тел. Из нашего дому умерло от того мору до шести человек, хотя мы каждый день принимали всякие лекарства. Тех наших покойников позволили нам похоронить в Галате, и провожать их позволено было не более как троим или четверым, а погребальный обряд справляли францисканские монахи, у которых там шесть монастырей. От смраду и от страху переболело у нас больше половины людей. И я по зиме заболел тяжко и до весны пролежал больной несколько недель; и лекаря, которые за мной ходили, уже не чаяли, что в живых останусь, однако выздоровел.

Во время того мору месяца три или четыре не слыхать было о войне; а когда миновалась болезнь, опять стали явно говорить на улицах, что пора готовиться на войну против гяуров и против венского короля и доставать знатную добычу. Вскоре изо всех областей стало сбираться в город множество войска, военные стали ходить по улице целыми ротами и на конях ездили, а когда кого-нибудь из нас увидят в окошко, показывали знаками, как нам будут рубить головы. Словом, все готовилось к великой войне. Послу нашему хотелось разведать все вправду: какие будут военные начальники и сколько всего будет военной силы; он не жалел денег, нанимал шпионов и так узнавал немало о тайных совещаниях и намерениях турецкого двора; все это он сам записывал и потом поручал секретарю переводить на шифрованное письмо, хотя как можно скорее сообщить известия нашему цесарю. Эти тайные записи спрятаны были в комнатах под полом в безопасном месте, в таком секрете, что никто из нас об них не ведал. И хотя гофмейстер наш видал несколько раз людей, когда они носили эти бумаги, не мог он потом допытаться, где они спрятаны.

Книга третья Арест и заключение целого посольства

В это самое время случилось, что наш гофмейстер, Ладислав Мертен, вместе с одним молодым человеком уличен был в гнусном пороке. Когда донесли об этом пану послу, он приказал одного виновного заковать в железы, а гофмейстера арестовать в его комнате, взяв с него обязательство под честным словом, что он до обеденного часа никуда выходить не будет. Когда турки заперли нам ворота затворами, то и мы с своей стороны заперлись изнутри, чтобы и турки к нам по своей воле не входили. Ключ от ворот поручил посол кухонному писарю, приказав, чтобы без особого его разрешения никого не впускал в дом и не выпускал из дому.

И так тот гофмейстер, воспользовавшись тем, что присмотру за ним не было, улучил рано поутру минуту, когда писарь выходил из дому маленькой дверью для закупки провизии, и, прокравшись незаметно вслед за ним, выбрался из дому. Как вышел на улицу, так закричал громким голосом, что хочет быть мусульманином. Чаус, бывший на страже у нашего дома, услышав тот крик, с великой радостью тотчас повел гофмейстера к паше и объявил ему о том безбожном умысле. Паша стал всячески похвалять его и очень был доволен, что переходит к ним такой заметный человек, домоправитель христианского посольства, дал ему тотчас нарядное турецкое платье пунцовое, подарил чалму и красивого коня с убором и велел вести его с нарядной свитой на обрезание.

Когда вели этого несчастного на обрезание мимо нашего дома, впереди него и сзади ехало и шло несколько сот военных людей, конных и пеших; проходя мимо нас, они кричали нам угрозы и ему приветствия; а он с гордым и торжествующим видом, красуясь на коне, выказывался перед нами и глядел на наши окна. После обрезания ему положено было, как сказывали нам, жалованье по 40 аспров на день, что у них считается знатной платой. У этого отступника была в Праге молодая жена, родом Пернштейнова, и жила на службе управительницей при дворе, и при ней сын малолетний; но он на все это не обратил внимания, забыл и душу свою, и жену, и сына, тотчас взял себе жену-турчанку и часто ходил и ездил мимо нашего дома. Наш пан посол очень был смущен этим происшествием и опасался, чтобы этот злодей, которому известны были все наши обычаи, не навел на нас всяческой беды и несчастья, — так потом и оказалось.