Похороны викинга - [15]

– Об этом мы поговорим после обеда, – сказала она.

Обед был подан на двоих. У достопочтенного Мориса Фоллиота болела голова, и он обедал у себя. После обеда разговор продолжался, но оказалось, что опять говорил один Лоуренс, а леди Брендон только задавала вопросы. Ночью в постели Лоуренс с грустью констатировал, что она ему так ничего и не сказала.

На следующее утро леди Брендон повезла его кататься в коляске по парку. Трагедия Зиндернефа, очевидно, овладела ею так же, как им и Анри де Божоле. Она внезапно и без всякой видимой причины возвращалась к его рассказу. Он сдерживался, чтобы не задать один из тех вопросов, на которые она не давала ответа. Наконец он сказал:

– Дорогая, все уже переговорено, за исключением одного, а именно: ваших инструкций мне. Я хочу, чтобы вы мне точно указали, что мне делать.

– Я скажу это вам перед вашим отъездом, Джордж. Спасибо вам, мой лучший друг, – отвечала леди Брендон.

– Сядем на минутку на этот сундук, Патрисия, – сказал он, уезжая на следующий день. – Вы отдадите мне свои приказания, и я буду счастлив вам служить!

– Слушайте, друг, – сказала она ему, когда они сели и он взял ее руку. – Вот что я хочу. Я хочу, чтобы вы ровно ничего для меня не делали. «Голубая Вода» не в Зиндернефе. Где Майкл, я сама не знаю. Что значит это письмо, я тоже не знаю. Спасибо вам за то, что вы хотели мне помочь, и спасибо за то, что вы не задавали мне вопросов. А теперь до свидания, мой друг.

– До свидания, дорогая, – сказал Лоуренс и ушел более печальным, чем пришел.

Когда автомобиль уезжал, леди Брендон стояла в глубокой задумчивости и кусала губы.

– Подумать только… – сказала она, – как тесен мир… – и пошла отыскивать достопочтенного Мориса Фоллиота.

К этому джентльмену Джордж Лоуренс относился со смешанными чувствами. Он не мог не признавать, что достопочтенный Фоллиот очень воспитанный, образованный и милый человек, никогда и никому не причинивший вреда. Но как пожизненный обожатель леди Брендон, он знал, что ему противен не столько Морис Фоллиот, сколько сам факт его существования.

Он знал, что леди Брендон переживет известного своим легкомыслием мужа, и ему казалось, что тогда неизменная преданность Фоллиота будет вознаграждена. Он не только с точки зрения собственного эгоизма считал, что смог бы быть леди Брендон лучшей опорой и поддержкой, лучшим мужем и другом, чем этот бедняга священник.

О прошлом Фоллиота Лоуренс знал, что он был из хорошей семьи и беден, что с юных лет он был влюблен в Патрисию Риверс, которая его не столько любила, сколько жалела.

Отец после нескольких отказов заставил Патрисию принять предложение богатого сэра Гектора Брендона. Она слишком поздно поняла огромную разницу между жизнью с бессердечным и самовлюбленным животным, каким оказался ее муж, и той жизнью, которую мог бы ей создать умный и чуткий друг ее детства.

Лоуренс знал, что Леди Брендон считала себя виновной в той страшной перемене, которая сломила Фоллиота вскоре после ее свадьбы. Она привезла его из дома, где он лежал, почти лишившийся рассудка и умирающий, в Брендон-Аббас. Больше он никогда не покидал ее дома.

Когда Фоллиот поправился, он занял место капеллана замка. С неприязнью Джордж Лоуренс должен был признать, что все, что было хорошего, простого и радостного в этом доме, исходило от него.

Гуляя по маленькой железнодорожной платформе, Лоуренс думал о том, что ему, может быть, удалось бы гораздо больше сообщить своему другу Анри де Божоле, если бы он встретился с достопочтенным Морисом Фоллиотом.

Шайка Майкла Джеста

– Я думаю, что если Самому Маленькому Джесту будет позволено жить, он сможет исправиться, – сказал Лейтенант.

– Пожалуйста, позвольте ему жить, – сказала Верная Собачья Душа… он иногда бывает полезен. На нем можно пробовать всякие штуки.

Я был очень благодарен Верной Собачьей Душе за то, что она посмела за меня заступиться, хотя чувствовал, что она несколько низко расценивает мою полезность.

– Ладно, – сказал Капитан, – мы посадим его на хлеб и на воду, попробуем также исправить его розгой. – И добавил, увидев, что мое лицо прояснилось: – А также применением в отношении его имени «Немощный Джест». Уведите его.

Сомнительный Огастес и Лейтенант увели меня, чтобы закон был исполнен в присутствии королевы Клодии.

Я ненавидел неизбежные хлеб и воду горше порки, которую больше с грустью, чем с гневом, производил сам Капитан. Но хуже всего было это имя, хотя оно применялось лишь в день наложения наказания. Это имя заставляло резко ощущать весь позор моего положения. Нельзя было как-либо протестовать против его применения. Надо было быстро на него откликаться.

Таков был закон, установленный Капитаном. Под властью этого закона мы жили, и подчинялись ему не потому, что боялись наказания, а потому, что старались всеми силами заслужить похвалу Капитана.

Капитаном был мой брат Майкл Джест. Это был необыкновенный человек, необычайной физической красоты и блестящего ума. Для меня его очарование усиливалось внезапностью и силой его решений. Он был неисправимым романтиком и, совершенно неожиданно для романтика, обладал упорством бульдога. Если он внезапно решал сделать какую-нибудь до смешного романтичную штуку, он делал ее основательно и до конца.