Похороны куклы - [27]

– Не трудись наказывать меня молчанием. Не сработает, – в конце концов произнес Мик; его голос не обещал ничего хорошего, хотя на самом деле мой язык приклеился к нёбу от ужаса. – Ты. Я не понимаю, как ты вообще думала, что сможешь с нами жить, разгуливая черт-те где и поджигая мою одежду.

Он так крепко сжал руль, что машину забросало из стороны в сторону.

– Перестань, пожалуйста. Разобьемся.

– Да плюс это. – Он ткнул пальцем себе в голову сбоку. – Это, твою мать, была последняя капля.

С моей стороны не был виден воспаленный багровый разрыв. Мик пытался зачесывать на него волосы, изводил столько геля, что в волосах у него появлялись пробелы со спичку, но хвостик раны все равно торчал наружу, как хвост фиолетового червя, ползущего вверх по голове. Пару раз он замечал, что я смотрю на шрам, и отстранялся на шаг, инстинктивно вскидывая руку. Это заставляло меня рассматривать свои руки и гадать, как они могли нанести такую рану. Когда я об этом думала, руки зудели, и я расчесывала их до красноты, пока они не успокаивались.

Теперь я думала, не открыть ли мне дверь машины и не выброситься ли наружу, но тут я заметила, что деревья поредели – мы приближались к городу, а потом встали в пробке. Я обрадовалась, что оказалась среди людей.

Из окна я увидела маленькую девочку, высоко поднявшую руку, чтобы держать за ладонь папу. Она что-то сказала ему, и он остановился, взял конфету, которую она несла в другой руке, и бережно развернул фантик. У меня родилось странное ощущение, что эта девочка – я, а этот мужчина – мой настоящий отец, вот мы, такие, какими должны были стать после какой-то развилки на дороге, которую я смогу отыскать, если постараюсь. Если я найду этот тайный поворот, то смогу войти в эту девочку и держать за руку своего настоящего папу. У меня сжалось горло. Потом машина поехала, и они оба скользнули мимо. Еще из-за них я стала думать о Барбаре: она теперь была такой далекой, и я стала переживать, что оставила ее – как она выживет?

Мы въехали на парковку перед вокзалом, я вылезла с пассажирского сиденья и глубоко вдохнула свежий воздух.

Тени на платформе казались черными под холодным солнцем. Мы стояли лицом друг к другу, как в ковбойском фильме, когда придет поезд, и все сразу закрутится. Пальцы Мика нервно барабанили по шву джинсов.

Вне машины я чувствовала себя спокойнее, хотя на платформе никого не было. Я теребила пластмассовую ручку чемодана.

– Это из-за Сандры? – в конце концов спросила я, отбросив осторожность – последняя отчаянная попытка. – Я не скажу Барбаре, честное слово…

Уже выговаривая эти слова, я ненавидела себя за то, что, как гадкая зверушка, пытаюсь пропихнуть такую сделку.

– …если так мне можно вернуться домой.

– Нет.

Я посмотрела на пути и представила, как отваливается моя голова, отрезанная поездом, который должен был увезти меня отсюда. Вспомнила девочку, которая как-то ночью в лесу звала свою настоящую семью, и она показалась мне младенцем.

Мик окинул меня взглядом с головы до ног.

– Постарайся вписаться там, у Элейн. Посмотри на себя, как ты одета, это ж совсем никуда. Позорище.

На мне было дедушкино пальто, доходившее почти до земли, и ярко-розовый платок, повязанный тюрбаном.

– Мне нравится.

– Ну зашибись теперь.

Он развернулся на пятке и быстро пошел прочь.

– Нет, Мик. Папа, вернись.

Он уже скрылся в холле вокзала, ведущем к кассам. Я услышала, как с другой стороны хлопнула дверь.

Когда я осталась одна, небо надо мной сделалось огромным.

– Береги Барбару! – крикнула я вслед Мику, зная, что это бесполезно, что он не услышит.

Пришел поезд, и все кругом наполнилось свистом, выхлопами и дрожью. Скоро и Элейн я надоем, и настанет очередь социальной службы. Единственной возможностью спастись было найти мою настоящую семью. Кроме них, никому до меня нет дела. Если я их не найду, то потеряюсь навсегда.

Поезд был из тех, где вагоны разделены на маленькие комнатки. Я сняла пальто и, свернув, положила на сиденья рядом. Красно-голубая обивка колола меня под коленями сквозь тонкие черные леггинсы. Поезд сотрясался, двигатель работал на холостом ходу в ожидании пассажиров, я чувствовала, как вибрировал пол. Я держалась за пластмассовую ручку чемодана, надеясь, что никто ко мне не подсядет. А то ведь кто-нибудь может попытаться со мной заговорить. Попытаться быть со мной добрым, и это будет конец, я сломаюсь, залью слезами и обмажу соплями все сиденья. Тогда кто-нибудь пожалеет меня.

Я постаралась сосредоточиться на динамике над дверью, заставила себя увидеть идущие крест-накрест провода и отломанный кусочек обшивки, торчавший металлическим шипом – просто чтобы не заплакать. А потом с ясностью, дошедшей до мозга моих костей, поняла, что стою на развилке, которая может навсегда определить все. Когда я смотрела туда, куда направлялся поезд, там не было ничего, кроме черноты и мрака. За окном царил хаос, и я раньше думала, что такой неопределенности не бывает. Мне нужно было выбрать путь.

– Давай, паломник, – прошептала я себе, подхватив чемодан и выходя из поезда.

Я смотрела, как поезд становится все меньше, как сверкает на его хвосте солнце, пока его не поглотил синий горизонт. Под мышками и на спине у меня выступил пот. Что я наделала? Я дотащила чемодан до живой изгороди, отделявшей платформу от парковки. Листья на ней были крупные, пестрые и висячие. Внезапно я поняла, что там, в глубине, могут таиться глаза – выглядывать, смотреть, что я делаю.