Похоронный марш - [2]

И я даже позволяю себе фантазировать, что был всегда рядом со мной мальчик, стрелка часов которого постоянно была переставлена вперед, только не на час и не на два часа, а на целых два года. В соседнем подъезде нашего дома жили Кардашовы, дед и бабка, у них была дочь, с мужем она развелась и одна воспитывала сына Сашу. Этот Саша родился 12 апреля 1959 года, на двадцать четыре месяца раньше меня, будто я успел перевести стрелки часов на эти двадцать четыре месяца, и Саша, опередив время, очутился в собственном будущем. В моем будущем. Я рос неподалеку от него, подглядывал за ним, но не осознавая, что это передо мной мое отражение из будущего. А он даже и не замечал никогда, что я — отражение его недавнего прошлого. Я читал книги его прошлого, а он — книги моего будущего.

С Сашкой Кардашовым я до сих пор связываю мое первое детское воспоминание. Может быть, когда-нибудь дотошные архивокопатели мысли извлекут на свет, как неизвестное стихотворение Пушкина, какое-нибудь другое воспоминание, но пока первенство остается за этим. Сначала чернота, я стою в темной прихожей перед дверью — жду, одетый, когда мать Анфиса поведет меня гулять, словно стою в темноте памяти, в ожидании выхода в свое первое воспоминание. Открывается дверь, и навстречу идет мутный, как сквозь запотевшее стекло, свет. Мы выходим с матерью на улицу, там гуляет Сашкин дедушка с Сашкой, и моя мать, видимо, просит их, чтобы я погулял какое-то время с ними, а сама исчезает, потому что я ее совсем не помню. Я помню Сашку. Он был выше меня, в черном пальто, в синем берете и лихо вертел белой деревянной сабелькой. Я смотрел на него и хотел быть выше себя, быть в черном пальто, в синем берете и лихо вертеть белой деревянной сабелькой. Я хотел быть Сашкой Кардашовым. Не другом его, не братом, не таким, как он, а им самим.

Сашкины дни рождения, конечно же, совпадали с моими, потому что в нашем доме все так и думали, что я родился в День космонавтики. Ко мне на день рождения всегда приходили Славка Зыков, Мишка и Вовка Тузовы, Володька Лялин по прозвищу Ляля и Дранейчик. Приезжала тетя Тося и обязательно привозила в подарок носки, поэтому носки мне никогда не покупали. Славка дарил какую-нибудь неинтересную книжку или эстамп «Кижи», Ляля и Дранейчик пластмассовую машинку или значок, а Тузики всегда приходили на дармовщинку. Их отец тоже сидел, а мать тоже пила.

Мы ели салат с колбасой, крутую яичницу-глазунью с салом, которую моя бабка всем разносила по одному глазку и по два кусочка сала; тетя Тося, мать и бабка пили водку или портвейн, а нам наливали в рюмки минеральную, если водку, или томатный сок, если портвейн. За столом обычно шутили над Юрой. Его нарочно к такому случаю наряжали в белую рубашку, клетчатый зеленый костюм, а главное, подвязывали ему галстук в горошек. Юра чувствовал себя неловко, обиженно смотрел из-под багровых бровей и комкал конец галстука в кулаке.

— Юру скоро женим, — говорила моя мать.

Все покатывались со смеху, Юра мычал что-то невнятное, и только тетя Тося, сердито поджимая губы, осуждающе смотрела на мою мать, но ничего не говорила, а лишь покашливала. Моя мать продолжала:

— А в жены возьмем Лену из первого подъезда.

Лена была тихая девочка из Сашкиного подъезда. Она всегда молчала, слыла чистюлей и скромницей, и если про Юру говорили «идиот», то про Лену всегда — «со странностями». Или — «бедненькая». Все представляли себе Юру, похожего на слюнявого теленка, а рядом с ним, его женой, тихую дурочку Лену, с испуганно потупленными глазками. И смеялись пуще прежнего. Юра, не желая жениться, глазами, полными слез, смотрел на нашу мать Анфису и мычал:

— Ага! Ну чево? Чево? Ага!

Мне становилось его жалко, я прекращал смеяться и моргал жалобно ресницами, и тогда мать, которая обычно садилась между нами, обнимала нас, брала под мышки наши рыжие головы и успокаивала:

— Ну-ну, не бойтесь, не буду вас женить. Эх, идиотики вы мои дорогие!

И этого было очень много для нас обоих, потому что так выражались любовь, и жалость, и вина, и так мы объединялись и делили пополам деликатес материнской нежности, независимо от того, кто из нас двоих идиот, а кто нормальный.

Потом мы играли в лото, и Тузики обязательно дрались между собой, жестоко, до слез и крови. Один, чаще всего победитель, потому что битого принимались утешать, уходил. После игры выданные нам, детям, напрокат деньги отбирались, мать допивала бутылку и откупоривала другую. Бабка включала телевизор, и Ляля говорил:

— Мне пора.

Показывали что-нибудь космическое, я смотрел на звезды, плывущие по мутному иллюминатору телевизора, и чувствовал их покалывание на груди, на шее и под мышками — это я потел, и колючая шерстяная рубашка, которую мне надевали только в торжественные дни, начинала кусаться.

Когда темнело, мы шли провожать тетю Тосю на троллейбус. Она жила от нас на расстоянии одной остановки, но никогда не ходила пешком, потому что у нее был единый. И она всегда об этом любила заявлять:

— С какой стати мне пешком ноги маять? У меня единый.

Впереди шли тетя Тося и бабка, а между ними Юра, и тетя Тося гладила его по голове, по рыжим клокам Юриных волос; за ними шли я, Славка, Дранейчик и оставшийся Тузик. Славка по пути сворачивал в свой и Сашкин подъезд, Тузик тоже откалывался, верным мне оставался только Дранейчик. Мать Анфиса провожать тетю Тосю не ходила — была уже пьяна. Когда мы проходили мимо Сашкиного подъезда, мы видели, как чистенький Сашка гуляет с трезвыми тетями и с нарядными мальчиками и девочками. Из нашего двора на Сашкин день рождения ходили Вовка Васнецов из серого дома и Мишка Лукичев из желтого кирпичного. Так через наши с Сашкой дни рождения проходила грань, разделявшая ребят двора на два лагерька.