Похитители - [9]

Так что он купил машину, и Бун обрел голубую мечту, девственную любовь своего неотесанного и бесхитростного сердца. Автомобиль был марки «Уинтон Флайер» [9] – первый, приобретенный нами, то есть дедом, и замененный им потом на «Уайт Стимер», когда два года спустя бабушка окончательно пришла к выводу, что не выносит бензиновой вони. Он заводился вручную, спереди, и вы рисковали при этом всего лишь одним-двумя переломами предплечья (если, разумеется, не забывали поставить его на тормоз), и был оборудован на случай ночной езды керосиновыми фонарями, а на случай дождя – тентом и шторками: всего за десять – пятнадцать минут каких-нибудь пять-шесть человек без особого труда поднимали тент и опускали шторки; для загородных поездок дед самолично купил еще один керосиновый фонарь, новый топор и лебедку с мотком колючей проволоки. С таким снаряжением машина вполне могла бы добраться до самого Мемфиса – и однажды добралась, об этом я и собираюсь рассказать. Кроме того, у нас у всех – у деда, бабушки, родителей, тетушек, дядюшек и детей – были особые автомобильные костюмы: вуали, кепи, большие очки, кожаные перчатки и длинные, от подбородка до пят, бесформенные плащи неопределенного цвета, именуемые пыльниками – о них я тоже кое-что расскажу.

Мистер Баффало уже давным-давно выучил Буна управлять своей самоделкой. Они, разумеется, не смели ездить по городу, автомобиль так больше ни разу и не выехал за пределы забора перед домом мистера Баффало, но задний двор выходил на пустырь, и они с Буном постепенно утрамбовали его, сгладили (относительно) и превратили в сносный автодром. Так что когда Бун и мистер Уордвин, кассир из дедушкиного банка (холостяк, записной гуляка и клубный завсегдатай, который за десять лет тринадцать раз был шафером на свадьбах), отправились в Мемфис поездом, а вернулись оттуда на автомобиле (в этот раз меньше чем за двое суток – настоящий рекорд), Бун уже был готов к роли старейшины джефферсонских водителей автомашин.

Но дед сразу упразднил этот автомобиль – по крайней мере, с точки зрения Буновой мечты. Он ограничился тем, что купил его. отвалил, по выражению Буна, большую деньгу и все звонкими, внимательно, с полной невозмутимостью оглядел, а затем изъял из обращения. Разумеется, быть до конца последовательным он – дед – не мог; в природе уже существовал вызывающий приказ полковника Сарториса, и, будучи по старшинству первым, он – дед – считал, что должен нарушить этот приказ, каково бы ни было его собственное мнение о повозках с механической тягой. В общем-то, тут они с полковником Сарторисом были единодушны: до самой своей смерти (а к этому времени воздух во всей Йокнапатофе днем благоухал бензином, а по ночам, особенно с субботы на воскресенье, гудел от лязга напирающих друг на друга машин и скрежета тормозов) они оба гроша ломаного не ссудили бы человеку, способному, по их соображениям, истратить его на покупку автомобиля. Преступление полковника Сарториса состояло лишь в том, что он не спросился старшего, прежде чем сделать этот, с их общей точки зрения, разумный ход – изгнать автомобили из Джефферсона еще до того, как они там появились. Понимаешь? Дед купил машину не в виде протеста против запрета полковника Сарториса, нет, он просто объявил этот запрет несуществующим, хладнокровно и предумышленно нарушая его пусть хотя бы раз в неделю.

Еще до приказа полковника Сарториса дед перевел свой экипаж и лошадей из домашней конюшни в каретный двор – бабушке легче было дозвониться туда по телефону, когда ей нужна была коляска, чем дозваться кучера из окна, выходившего в ее собственный двор, потому что кто-нибудь из служащих каретного двора непременно отвечал на звонок. А Нед, где бы он ни был, – в кухне, в конюшне или в любом другом месте (или предполагалось, что был в те часы, когда мог понадобиться бабушке) – отзывался на зов не так уж часто. Вернее сказать, его почти никогда не было в пределах досягаемости человеческого голоса, исходившего из бабушкиного дома, так как один из этих голосов принадлежал его жене. Вот мы и дошли до Неда. Он был дедушкиным кучером. Его жена (тогдашняя, он сменил четырех жен), Дельфина, служила у бабушки в кухарках. В те времена только мама считала его «дядюшкой» Недом. То есть только она настаивала, чтобы мы, дети, или хотя бы трое из нас, поскольку Александр еще не умел называть никого и никак, называли его дядюшкой. Остальных не волновало, как мы его называем, даже бабушку, хотя она тоже была из Маккаслинов, и, уж конечно, не волновало самого Неда – он еще не заработал такого титула даже летами, они еще не начали серебрить, не говорю – белить венчик волос вокруг его лысины (он так никогда и не побелел – я имею в виду венчик; не побелел и даже не засеребрился. Нед прожил на свете семьдесят четыре года, и никаких перемен в нем за это время не обнаружилось, не считая перемены четырех жен), и, подозреваю, вовсе и не стремился, чтобы его звали дядюшкой; так что настаивала на этом одна мама, хотя, с точки зрения Маккаслинов, она даже родственницей нам не приходилась. Тогда как он – Нед – был настоящий Маккаслин, поскольку родился в 1860 году на заднем дворе Маккаслиновой усадьбы. Он являл собой наш семейный позор, и мы все по очереди получали его в наследство вкупе с преданием (никто с таким усердием не распространял его, как сам Нед), будто его мать была незаконной дочерью самого старика Люция Карозерса и рабыни-негритянки; Нед ни на секунду не позволял нам забыть, что только он, да еще твой дядюшка Айзек – родные внуки достопочтенного основателя рода, а мы, обесчещенные Эдмондсами и Пристами, пусть даже трое из нас – ты, я и мой дед – были названы в честь этого патриарха, все равно мы только дальние родственники и прихлебалы.