Похищение Европы - [26]

Иногда после наших прогулок Настя заходила ко мне, и мы перекусывали. Потом я провожал ее до общежития, пешком это занимало не более получаса. В рабочие дни наши прогулки приходились на вечер, и, проводив Настю, домой я возвращался около полуночи. Я давно уже чувствовал, что было бы вполне уместным предложить ей остаться на ночь. Более того: я знал, что и в ее глазах такое предложение не выглядело бы чем-то сверхъестественным.

Готовился я самым основательным образом. Из множества возможных приглашений остаться я старался выбрать что-то невызывающее и легко произносимое. Я очень боялся, что в ответственный момент мой голос откажет, и тогда любая длинная или излишне бодрая фраза может выглядеть чрезвычайно комично. Остановившись на варианте «Я не хочу, чтобы ты сегодня уходила», я проговаривал эти слова на разные лады — то низким голосом, глядя в воображаемые глаза Насти, то полушепотом, то нейтральным, почти будничным, тоном.

Доставшаяся мне кровать была двуспальной. Я столько раз представлял Настю рядом с собой, что порой, просыпаясь среди ночи, по-настоящему удивлялся ее отсутствию. В ящике спального шкафчика лежал блок дорогих французских презервативов. Покупая их там же, где лечили мою ногу, я предоставлял аптекарше решающее доказательство интенсивной и не лишенной изысков (презервативы были самых разных конструкций) моей сексуальной жизни. Я покупал их небрежно, с немного даже усталым видом.

В то время как в аптеке моя компетентность уже не вызывала сомнений, в сознании моем существовал еще целый ряд мучительных вопросов. Нужно ли Настю раздевать или она разденется сама? Принимает ли она контрацептивы или требуется презерватив? Если требуется, то когда его надевать и что при этом говорить? Всякий раз, как она ко мне заходила, мне казалось, что я уже решился. Я вдыхал воздух, чтобы произнести заветную фразу, но спустя некоторое время выдыхал его, так ничего и не сказав. Кстати, о выдохе: во время Настиных посещений я всегда находил минутку, чтобы забежать в ванную и незаметно почистить зубы. Предвидя, что наше сближение может произойти в любой момент, я очень заботился о свежести своего дыхания.

В один из дней я все-таки произнес свою фразу — и не самым худшим образом. Она прозвучала немного сдавленно, но прозвучала, и голос мне не изменил. У меня не хватило сил поднять глаза на Настю, и я стоял, рассматривая абажур настольной лампы. Вафельное тиснение абажура так отпечаталось в моих глазах, что, даже отведя от него взгляд, во всех прочих предметах я продолжал различать ту же клетчатую структуру. Чувствуя, что пауза затягивается, я нашел в себе мужество посмотреть на Настю. Ее глаза искрились какой-то неожиданной для меня веселостью, почти смехом.

— Я не знаю, что мне отвечать. Такие слова говорят по крайней мере после поцелуя.

— Я еще никогда не целовался, — выговорил я, сдаваясь на милость победителя.

— Ну, это не так сложно, — тихо сказала Настя. — И у всех народов, я думаю, делается одинаково.

Я сделал два деревянных шага по направлению к Насте и обхватил ее шею обеими руками. Вообще-то в кино это был очень изящный жест. Руки киногероя непринужденно опускались на шею любимой. В моих движениях не было, я думаю, ни изящества, ни непринужденности. И все-таки я почувствовал прикосновение ее губ. Ощущение их прохлады и влажности наполнило меня настолько, что силы мои почти меня оставили. Мне хотелось стоять не шевелясь и познавать глубину этого прикосновения. Но Настины губы меня ласкали, и я неуклюже пытался на эти ласки отвечать, Стремясь раскрытыми губами захватить и притянуть к себе Настины губы (так представлялось мне выражение «слиться в едином поцелуе»), я почувствовал, как передними зубами коснулся ее зубов. «Ты настоящий крокодил», — прошептала мне прямо в рот Настя. Ее пальцы погрузились в мои волосы и едва ощутимо, самыми кончиками, пускали токи, окончательно меня парализовавшие. «А когда ты скажешь, что меня любишь?» — «Я тебя люблю». Конечно, с этого следовало начать. Я не подумал. Мне казалось, что это так очевидно. Нет, обо всем следует говорить, тем более об очевидном. Настя положила ладони на мои щеки, коснувшись пальцами ресниц. «Я тебя — тоже». Она потерлась носом о мой нос.

— Я не должна была бы сегодня оставаться.

— Почему?

— Мне следовало бы немножко пожеманничать, — Настя прошлась по комнате, чертя круги растопыренными пальцами, — может быть, даже слегка возмутиться.

Она округлила глаза и сморщила нос.

— Слегка. Но я останусь, потому что мне этого тоже хочется.

Настя подошла ко мне и снова меня обняла. Ее голова лежала на моем плече, и мы касались друг друга щеками.

— Это так странно — обнимать немецкого мальчика.

— Странно?

— Мы такие разные.

Я включил Насте в спальне телевизор и отправился в душ. Зачем-то намылился ароматизированным средством, а потом, испугавшись, что это будет смешно, долго стоял под струей, чтобы избавиться от его запаха. Вытирался я тоже долго, наблюдая в запотевшем зеркале, как, лишенное четких контуров, краснеет мое тело. Потом в душе была Настя. Я ждал ее спальне, бессмысленно уставившись в телевизор. Мне пришло в голову, что я не знаю, как раздеваться при женщине, и что лучше бы мне раздеться и лечь сейчас. Мне вспомнилось мое раздевание при Хоффманн, но это было другое, совершенно другое. Я снял было рубашку, но сразу же ее надел. Нет, смешно. Какая-то глупая поза лежащего в ожидании. Смотреть телевизор еще глупее: увлекся новостями. Со всей возможной небрежностью я постарался присесть на спинку кровати. Ноги мои дрожали.