Похищение Европы - [146]

Он замер на своем последнем жесте и стоял чуть разведя руки, словно символизировал готовность к воссоединению.

— А если я откажусь?

— Это ваше право. Никто вас не может заставить покинуть этот монастырь.

Генерал сжал ладонь в кулак, и снежок, все еще на ней лежавший, рассыпался. Он вытащил новую сигарету и щелкнул зажигалкой. В безветренном сухом воздухе маленькое пламя горело, почти не колеблясь. Генерал не спешил поджигать свою сигарету. Он любовался добытым им пламенем, а горящая зажигалка оказывала на меня чрезвычайное давление.

— Я не знаю, что вам ответить.

— А вы подумайте. Завтра около двенадцати мы улетаем. — Он показал сигаретой на вертолет. — Время еще есть.

Генерал, наконец, закурил, сделал несколько шагов в сторону охотничьего домика и обернулся.

— Лететь без вас будет разочарованием.

Я пишу это у себя, а Никодима все еще нет. Да и может ли мне здесь помочь Никодим?

3 марта, полночь.

К чему относится полночь — к предыдущему дню или к следующему? Скорее всего, она существует сама по себе. Ноль часов ни к чему не относится, полное безвременье. Никодим пришел домой позже обычного. Услышав его шаги, я встал, чтобы окликнуть его прежде, чем он войдет к себе. Но он ко мне и направлялся. Когда я открыл дверь, он как раз был готов постучать.

Я посадил Никодима на стул и дал ему тетрадь с только что описанным разговором. Он не удивился. Я часто просил его прочитать то, что я пишу. По лицу его я никогда не мог понять, что он думает. И даже легкие кивки головы Никодима никак, по-моему, не были связаны с теми строками, по которым скользили его глаза. Этой манере он не изменял даже сейчас. Прочитав, он поднял на меня свои спокойные глаза.

— Я ведь сейчас задержался потому, что беседовал с настоятелем. А к вам шел, чтобы сказать, что недели через две уезжаю.

— Уезжаете?

Никодим встал со стула и, скрипя досками, прошелся к двери. Постояв так с минуту, он сел рядом со мной на кровати.

— Я свою работу почти закончил. Я ведь был здесь, как и вы, гостем. Пора домой. Теперь, — он кивнул на мою тетрадь, — мне легче вам об этом сообщить. Может быть, мой отъезд в чем-то облегчит и ваше решение.

После короткого молчания я задал ему самый ненужный из всех возможных вопросов:

— Что вы мне посоветуете?

Двумя пальцами Никодим вытащил торчащую из матраца соломинку.

— Я могу за вас лишь молиться. И я буду это делать.

— А если я вернусь в Германию?

Меня душили рыдания, и я спросил это нарочито резко, почти вызывающе.

— Политика — это тоже путь. Вы вернетесь с таким опытом, какого нет у ваших коллег, и в этом ваше преимущество.

Никодим встал, и я увидел в его глазах слезы. Он неловко смахнул их и улыбнулся.

— Формально говоря, даже Моисей был предводителем резистанса. Я вас с ним, разумеется, не сравниваю. Я хочу лишь сказать, что важно понимать, куда в конечном счете идешь.

Я тоже встал. Мы обнялись, и он вышел. Вышел, не оборачиваясь, как выходят из чьей-то жизни.

Что я чувствую? Стыдно сказать, счастье. Оттого, может быть, что Никодим так легко меня отпустил — не от себя, не от монастыря — от меня самого отпустил. Просто счел возможность моего отъезда естественной, деятельность — полезной. Никодим дал мне понять, что она тоже представляет какой-то уровень истины, пусть и невысокий. В конце концов, не всем же существовать на высоком. Было бы настоящей бедой, если бы все расположились только там. Я думаю о Насте, и тело мое наливается липким, сковывающим движения теплом. Мысль о Насте и есть основа того чувства, которое я назвал счастьем. Я представляю, как она встречает меня в мюнхенском аэропорту — на фоне его бесконечных терминалов, электронных табло, ароматов моющих средств и объявлений негромким голосом — всего того, что составляло незаметную часть моей жизни, а теперь оказалось так дорого. Мы едем на Зондермайерштрассе, мы зажигаем камин и разливаем вино по бокалам. Бокалы на длинных, тонких ножках, по которым приятно водить пальцем, — были у нас такие. За окном — ветки яблонь с набухшими почками. В Мюнхене уже начинается весна. Может быть, и в Париже весна. Первое, что мы сделаем по моем возвращении, — уедем в Париж. На поезде «Морис Равель». Под звуки «Болеро». Сплетясь пальцами, будем идти под мокрыми от дождя каштанами на Больших Бульварах, одни во всем мире. Когда совсем стемнеет, поедем в нашу квартиру на канале Сен-Мартен. Поднимемся в узком лифте — таком узком, что даже двоим там приходится прижиматься друг к другу. Откроем дверь и, не включив еще свет, увидим в огромном окне огоньки канала. Положу палец на губы. Медленно и бесшумно расстегну молнию на Настиной куртке. Я чувствую, что дрожу. Так, должно быть, и выглядит исступление.

Почему Никодим решил, что с его отъездом мой выбор будет проще? Что думает о моем выборе Иона — там, где он сейчас? От всего огромного Ионы мне осталась лишь стопка тетрадей да жизнь, какой она должна быть. То зияние, которое образуется с уходом Ионы и Никодима, как раз и не дает мне уехать. Оттуда такой сквозняк. Нет, мой выбор не становится проще. Жизнь — какой она должна быть? Разве потрясение от встречи с Настей будет острее боли одиночества, которую я испытаю, оставшись? И разве то, что будет куплено этим страданием, не окажется ответом на мои вопросы? Разве потерянность этих снегов — бескрайних, всеми забытых — требует моего присутствия меньше, чем Настя? В отличие от Европы, вряд ли они без меня обойдутся. Уж если решу остаться, как же буду я корчиться на своей койке, услышав мотор вертолета. Винт машины взметет снежную пургу, а у самого берега озера, среди вмерзших в лед камышей, генерал попрощается с отцом настоятелем. Перекрикивая гул машины, генерал спросит обо мне, не исключаю даже, что сложит при этом руки рупором или просто покажет на окно моей кельи. Настоятель кивнет, что вопрос расслышал, и пожмет плечами. Но скорее всего нежданного гостя он просто не пойдет провожать: в конце концов, для него, настоятеля, тот всего лишь генерал. Надо полагать, что проводят его подчиненные да плененный Смит. Приказав им двигаться в сторону вертолета (русское, между прочим, изобретение), генерал еще ненадолго задержится. Может быть, даже покурит напоследок, укрывшись от ветра за выступом монастырской стены, Замнет красивым жестом рукав пальто, посмотрит на часы и не спеша направится к машине. Перед тем, как подняться по лесенке вертолета — я почему-то в этом уверен — бросит в мою сторону прощальный снежок.